Майкл Герр - Репортажи

Двор Американского центра в Гуэ был весь в лужах. Под тяжестью дождевой воды провисали брезентовые крыши грузовиков и джипов., Шел пятый день боев, и все изумлялись, что противник не атаковал дом в первую же ночь. В ту ночь во двор забрел огромный белый гусь, и теперь его крылья отяжелели от нефтяной пленки, образовавшейся на поверхности луж. Каждый раз, как во двор въезжала машина, гусь начинал яростно бить крыльями и шуметь, но со двора не уходил. Насколько мне известно, его так и не съели.

Нас набилось человек двести в две комнатушки, которые раньше служили столовой. Армейцы были не в восторге, что приходится расквартировывать столько проходящей маршем морской пехоты, а журналисты, болтающиеся под ногами в ожидании того, что бой переместится на противоположный берег реки, в Цитадель, приводили их в ярость. Считалось удачей просто найти на полу место, чтобы прилечь, еще большей удачей — найти носилки, и уж совсем фантастическим везением, если носилки оказывались новыми. Всю ночь напролет немногие уцелевшие оконные стекла содрогались от бомбовых разрывов за рекой да прямо у дома беспрерывно палил миномет. В два или три часа утра возвращались морские пехотинцы из патрулей, топая по комнате, не особенно заботясь, наступают на кого-нибудь или нет. Они включали радиоприемники и перекликались через весь зал. «Ребята, неужели вы не можете подумать хоть немного о других?» — спросил журналист-англичанин. Его слова вызвали такой взрыв хохота, что проснулись все, кто еще спал.

Через дорогу от нас находился лагерь для военнопленных, и как-то утром там возник пожар. Мы увидели черный дым над колючей проволокой и услышали пальбу из автоматов. Лагерь был полон пленных и подозреваемых в принадлежности к противнику. Охрана утверждала, что пожар устроили сами заключенные с целью совершить под его прикрытием побег. Южновьетнамские солдаты и несколько американцев стреляли наугад в огонь. Падающие на землю тела тут же охватывало пламя. Всего лишь в квартале от дома на тротуарах лежали трупы местных жителей, трупами мирных граждан был усеян и парк над рекой. Было холодно, солнце не выходило, но дождь уродовал трупы еще хуже, чем солнце. В такой вот день и начинаешь понимать, что увидел все трупы, кроме одного — который тебе не суждено увидеть.

Было темно и холодно все последующие десять дней. Этот промозглый мрак и послужил фоном всему, что мы сняли в Цитадели. Слабый солнечный свет был настолько насыщен тяжелой пылью, поднимавшейся с развалин восточной стены, что все виделось как бы сквозь мутный фильтр. Из-за густой пыли кислый запах пороха долго еще висел в воздухе после боя, а ветер нес обратно на наши позиции слезоточивый газ, которым обрабатывались позиции противника. Из-за этого невозможно было глотнуть чистого воздуха, да еще примешивался запах, остающийся обычно в разбомбленных авиацией развалинах. Он проникал в ноздри, впитывался в ткань одежды. Могли пройти недели, но этот запах будил по ночам, преследовал неотступно. Противник так глубоко врылся в стену, что авиации приходилось сносить ее метр за метром, сбрасывая напалмовые бомбы всего метрах в ста от наших передовых позиций. Взобравшись на остатки башни на самой высокой точке стены, я посмотрел на окружающий Цитадель ров и увидел солдат противника, быстро бегущих по развалинам противоположной стены. Мы были так близко, что видели их лица. В нескольких шагах от меня раздался выстрел, одна из бегущих фигурок дернулась и упала. Высунувшись из укрытия, снайпер ухмыльнулся мне.

Из-за дыма, тумана и висящей в воздухе пыли трудно было назвать час перед наступлением темноты сумерками. Мы находились всего лишь в нескольких метрах от места самого ожесточенного боя, всего лишь на расстоянии вьетнамского городского квартала, но все равно то и дело появлялись местные жители — улыбаясь, пожимая плечами, они пытались пробраться к своим домам. Солдаты отгоняли их винтовками, ругаясь и крича, а те только снова улыбались, кланялись и исчезали в разрушенных улицах. К группе солдат подошел мальчик лет десяти. Он смеялся и потешно тряс головой. Горящая в его глазах ярость должна была бы объяснить каждому, что с ним, но большинству солдат и в голову не приходило, что ребенок-вьетнамец тоже может сойти с ума, а когда они наконец это поняли, ребенок уже пытался выцарапать им глаза, цеплялся за комбинезоны, пугая и нервируя всех, пока его не сгреб сзади за руки чернокожий пехотинец.

— Уходи, бедный малыш,— сказал он,— пока кто-нибудь из этих сволочей тебя не пристрелил.— И отнес ребенка к санитарам.

В самые тяжелые дни сражений никто даже не рассчитывал выжить. Бойцов батальона охватило отчаяние, подобного которому не видели даже ветераны старшего поколения, воевавшие в двух предыдущих войнах. Несколько раз солдаты из похоронной команды, забирающие личные вещи погибших из вещмешков и карманов, находили письма из дома, полученные уже несколько суток назад, но до сих пор даже не распечатанные. Мы грузили раненых на полутонный грузовик, и какой-то молодой солдат плакал, лежа на носилках. Сержант держал его за обе руки, а солдат все повторял:

— Мне не выжить, сержант, мне не выжить. Я умру, да? Умру?

— Господи, да нет, конечно, нет,— отвечал сержант.

— Умру! Умру!

— Краули! — сказал сержант.— Тебя не так уж сильно ранило. Заткнись, понял? Как мы прибыли сюда, только и делаешь, что ноешь.

Но сержант не знал, что говорил. Парня ранили в горло, а с горловыми ранениями никогда ничего не известно. Все боялись горловых ранений.

С транспортом повезло. На батальонном эвакопункте вертолет забрал нас с десятком раненых солдат на базу в Фубай, а три минуты спустя после посадки мы успели на самолет в Дананг. «Голосуя» на аэродроме, мы наткнулись на офицера из управления психологических операций, который пожалел нас и- подбросил к пресс-центру. Входя в ворота, мы увидели, что защитная сетка поднята и морские пехотинцы из охраны пресс-центра режутся, как всегда, в волейбол.

— Откуда это вы, черт побери? — спросил один из них. Вид у нас был здорово потрепанный.

В ресторане веяло холодом от кондиционеров. Сев за стол, я заказал «хамбургер» [33]и бренди у одной из миловидных девушек-официанток. Я просидел там часа два, заказав еще четыре «хамбургера» и не менее дюжины рюмок бренди. Невероятно, просто невероятно в один и тот же день оказаться и там, где мы были, и там, где находимся сейчас. Один из корреспондентов, вернувшихся со мной, сидел за другим столиком, тоже один. Мы поглядели друг на друга, покачали головами и расхохотались. Я пошел в свою комнату, сбросил башмаки и комбинезон и отправился в душ. Вода оказалась невероятно горячей, я даже подумал, что с ума от нее сойду. Я долго просидел на бетонном полу, побрился там, снова и снова намыливался. Потом оделся и вернулся в ресторан. Сетку уже опустили. Один из часовых поздоровался со мной и спросил, какой сегодня фильм. Я заказал бифштекс и снова бессчетное количество бренди. Когда я уходил, тот корреспондент так по-прежнему и сидел один. Я лег в постель и выкурил сигарету с марихуаной. Разумелось, что утром я возвращаюсь обратно, но почему разумелось? Все мое барахло было в порядке, все приготовлено к подъему в пять часов. Докурив, я с трудом погрузился в сон.