Майкл Герр - Репортажи

Земля была прочно задействована. Волны боев непрестанно прокатывались по ней. Пространство под землей принадлежало «ему». Над землей — нам. Мы владели воздухом, могли взмывать в него, но не могли раствориться в нем. Мы могли стремительно передвигаться, но укрываться не могли, а «ему» и то и другое удавалось так хорошо, что временами казалось: «он» делает это одновременно, а мы обмякли и не можем «его» обнаружить. Там ли, здесь ли — неважно. Все одно и то же. Дни — наши. Ночи — «его». Можно было находиться в самом безопасном месте во всем Вьетнаме и все равно знать, что в безопасности находишься только условно, что безвременная смерть, потеря глаз, рук, ног и прочего, тяжелое и неизлечимое увечье — весь пакостный набор — может свалиться на тебя и как снег на голову, и так называемым «обычным путем». Столько ходило об этом рассказов, что только и оставалось диву даваться: как это вообще хоть кто-то выживал во всех этих перестрелках и минометно-ракетных налетах. По прошествии нескольких недель, когда упали шоры с глаз, я увидел, что все вокруг меня носят оружие. Увидел я также, что это оружие в любую секунду может пальнуть, да так, что тебе потом будет уже все равно, случайный вышел выстрел или намеренный. Дороги минировались, тропинки усеивались ловушками, джипы и кинотеатры взрывались динамитными зарядами и гранатами. Вьетконговцы проникали во все лагеря: мальчишками — чистильщиками сапог, прачками, продавцами меда. Они крахмалили вам форму и сжигали дерьмо в сортирах, а потом уходили и забрасывали вас минами. В Сайгоне, Шолоне и Дананге отовсюду лилась такая ненависть, что каждый брошенный на тебя взгляд казался взглядом снайпера, прикидывающим сквозь прицел, как лучше всадить в тебя пулю. А вертолеты валились с неба сотнями в день, подобно отравленным раскормленным птицам. В скором времени я уже не мог сесть в вертолет, не подумав при этом, что летать на них может только псих.

Страх и движение, страх и топтание на месте. Трудно выбрать, что лучше, не понять толком, что хуже — ожидание действия или действие. Бой щадил гораздо больше людей, чем убивал, но от перерывов в боях страдали все. Тяжко идти в бой маршем, страшно — на грузовиках и бронетранспортерах, жутко — на вертолетах, хуже всего — на вертолетах, когда тебя несет с такой скоростью навстречу кошмару. Временами, помню, я просто обмирал чуть ли не до смерти от страха, который внушали мне движение, скорость и неуклонность заранее определенного маршрута. Страх вызывали даже «безопасные» перелеты от крупных баз к посадочным площадкам отдельных частей, а уж если твой вертолет подбивали наземным огнем, «вертолетный комплекс» был тебе гарантирован до конца дней твоих. Сам по себе огневой контакт, когда уже случался, выматывал резкими, дергаными рывками все силы, налетал стремительно, смачно и очищающе, но путь к нему, неуклонный, леденящий, мрачный и опустошающий, не позволял задуматься о чем-либо ином ни на секунду. Оставалось только поглядывать на спутников по полету, пытаясь определить, онемели ли от страха и они. Если казалось, что они боятся меньше вашего, это означало, что они не в своем уме. Если казалось, что им так же страшно, то от этого становилось еще хуже.

Прошел я сквозь это неоднократно, а оправдались мои страхи только единожды, в сверхтипичной «горячей посадке», когда нас встретили ураганным огнем из-за деревьев, росших не далее чем в трехстах ярдах от места высадки, проливным пулеметным дождем, вжимавшим лица солдат в болотную жижу, заставляя ползти по-пластунски туда, где траву не раздувал ветер, доносящийся от вертолетных винтов,— не бог весть какое укрытие, а все же лучше, чем ничего. Не успели все высадиться, а вертолет уже взмыл в небо, заставив последнюю группу солдат прыгать с двадцатифутовой высоты между двух огней — наземных пулеметов и вертолетного из дверного проема. Когда мы добрались наконец до стены лагеря, капитан устроил перекличку. Ко всеобщему удивлению, жертв не было, никто не пострадал, кроме одного солдата, растянувшего обе лодыжки при прыжке с вертолета. Я припомнил потом, что, барахтаясь в болотной грязи, больше всего боялся пиявок. Можно сказать, пожалуй, что я просто отказывался воспринимать вещи, как они есть.

«Да, брат, тут, кроме как из дерьма, выбирать не из чего, это уж верняк»,— сказал мне как-то парень из морской пехоты, и я не мог не понять его слова иначе, как — выбора здесь вообще никакого. Он, собственно, всего-то имел в виду «ужин» из армейского рациона, но вряд ли можно было винить его, если, вспоминая все немногие прожитые им годы, он испытывал уверенность только в одном: никого в мире никоим образом не интересовало, чего именно хочет он сам. Благодарить за свой рацион он никого не собирался, но радовался тому, что еще жив и может его съесть, пока эти сукины дети его еще не уделали. Уже полгода, как он не испытывал ничего, кроме усталости и страха; ужас сколько за это время потерял — людей в основном,— да и насмотрелся всякого вдосталь. Однако все еще дышал: вдох, выдох, вдох, выдох... Тоже своего рода выбор...

У него было одно из тех типичных лиц, которые я видел не менее тысячи раз на сотнях баз и постов: вся юность выпита из глаз, весь цвет сошел со щек, холодно сжатые бледные губы. При взгляде на такое лицо понимаешь: ушедшее уже не вернется, да человек и сам этого не ждет. Жизнь состарила его, так он ее старцем и прожил. Иногда лица этих солдат напоминали лица в толпе на концерте рок-группы: отключившиеся, захваченные действом люди; или лица серьезных не по летам студентов — так можно было бы сказать, не знай вы сами, из чего складывались минуты и часы этих лет. Они отличались от лиц многих других солдат — те просто выглядели так, будто им и дня больше не протянуть. (Что испытываешь, услышав вопль души девятнадцатилетнего паренька: «Стар я уже, чтобы в таком-то дерьме по уши сидеть!») Не походили они и на лица убитых и раненых — на тех чаще читалась умиротворенность, чем изумление. А это были лица мальчишек, проживших, казалось, уже целую жизнь. Стоя от вас в двух шагах, они смотрели на вас из такой дали, которую вам за всю жизнь не пройти. Я говорил с ними, летал с ними иногда — с парнями, отправлявшимися в отпуск, сопровождавшими трупы, парнями, по уши хлебнувшими и мира, и насилия. Однажды я летел с парнем, уезжающим домой. Он бросил взгляд на землю, на которой отслужил год, и разразился потоком слез.

Иногда приходилось летать с покойниками. Однажды я попал на вертолет, битком набитый покойниками. Парень в дежурке упомянул, что на борту будет труп, но его явно неверно информировали. «Вам очень надо в Дананг?» — спросил он. И я ответил: «Очень».

Увидев, куда влип, я расхотел садиться в вертолет, но пришлось — они ведь специально ради меня делали крюк и лишнюю посадку. Да и не хотел казаться брезгливым. Еще, помнится, пришло в голову, что быстрее собьют вертолет, полный живых людей, чем полный трупов.) На них даже мешков не надели. Грузовик, на котором они ехали, подорвали управляемой миной неподалеку от артиллерийских позиций в демилитаризованной зоне, а потом засыпали ракетами. Морской пехоте вечно всего не хватало — боеприпасов, медикаментов, даже продовольствия,— так что не удивительно, что и мешков не хватило тоже. На трупы просто накинули плащ-палатки, кое-как закрепив пластиковыми завязками, и покидали их в вертолет. Мне расчистили уголок между одним из них и бортстрелком — бледным и до того злобным, что я взглянуть на него боялся поначалу, думал, он сердит на меня. Когда мы взлетели, по фюзеляжу потянуло ветром, шевелившим и раздувавшим плащ-палатки. Последним резким порывом ветер содрал накидку с трупа, что был рядом со мной, обнажив его лицо. Ему даже глаз не закрыли.