Майкл Герр - Репортажи

— Если получите ранение,— сказал военный врач,— доставим вас вертолетом на базу в полевой госпиталь минут за двадцать.

— С тяжелым ранением,— сказал санитар,— вас перебросят в Японию часов за двенадцать.

— Если убьют,— пообещал клерк из управления похоронной службы,— доставим вас домой в течение недели.

«Время работает на меня» — было написано на первой каске, которую мне довелось там носить. А ниже, буквами поменьше, скорее прошептанная молитва, чем лозунг: «Не лги, солдат». Мне ее бросил из вертолета стрелок хвостового пулемета на аэродроме Контум, в первое мое утро во Вьетнаме, несколько часов спустя после сражения под Дакто. Перекрывая шум винтов, стрелок проорал: «Держи, у нас их до черта, желаю удачи!» — и вертолет взлетел. Я был так рад экипироваться, что даже не задумался, от кого она мне досталась. Подшлемник оказался засален и заношен, в нем была жизнь — в отличие от его бывшего хозяина. Избавился я от каски минут через десять. Я не просто оставил ее на летном поле, а стыдливо, украдкой, отдалился от нее, чтобы никто мне не крикнул: «Эй, раззява, барахло свое забыл...»

Тем утром, пытаясь выбраться в боевые порядки, я прошел по цепочке от полковника до майора, от майора до капитана, от капитана до сержанта, который, окинув меня взглядом, буркнул: «Свежачок» — и предложил мне поискать какую-нибудь другую часть и с ней погибнуть. Я не знал, что происходит. От нервозности я начал смеяться. И сказал сержанту, что со мной ничего случиться не может. Угрожающе-ласково потрепав меня по плечу, сержант ответил: «Это тебе, так и растак, не кино». Я снова рассмеялся и сказал, что знаю, здесь не кино. Но сержант знал, что я ничего подобного не знаю.

Если бы в первый мой вьетнамский день хоть что-нибудь могло пробить броню наивного неведения, я просто удрал бы оттуда первым же самолетом. Мне казалось, что я попал в колонию переболевших шоком. На холодном, мокром от дождя поле аэродрома я очутился среди сотен людей, изрядно хлебнувших чего-то такого, чего мне никогда не узнать; таких, «какими мы не будем», грязных, окровавленных, в изодранной полевой форме и с глазами, в которых застыло постоянное выражение понапрасну пережитого ужаса. Я только что упустил самое крупное на сегодняшний день сражение этой войны, непрестанно сожалел об этом, но знать не знал, что вот оно — прямо вокруг меня. Я не глядел ни на кого более секунды, боялся, что кто-нибудь заметит, как я прислушиваюсь к словам. Ничего себе военный корреспондент — не знал, ни что говорить, ни что делать. Мне это уже начинало не нравиться. Когда кончился дождь и все посбрасывали плащ-палатки, я ощутил запах, от которого меня чуть не затошнило: пахло гнильем, выгребной ямой, сыромятной кожей, помойкой, разверзнутой могилой — просто ужасно пахло, а местами, где было наблевано, разило еще хуже. Мне до смерти хотелось найти укромное местечко и выкурить сигарету, найти маску, которая прикрыла бы мое лицо, как плащ-палатка прикрывала мой новенький с иголочки комбинезон. Я уже надевал его один раз — примерял прошлым утром в Сайгоне, принеся с черного рынка к себе в гостиницу. Крутился перед зеркалом, строя рожи и принимая позы, которых никогда больше в жизни не сострою и не приму. Вчера мне это доставляло удовольствие. А сейчас прямо на земле рядом со мной спал какой-то солдат, укрывшись с головой плащ-палаткой и сжимая в руках радиоприемник, откуда доносилась песня: «Красная Шапочка, не следует, детка, гулять одной в таком лесу...» Я повернул в другую сторону и наткнулся еще на одного. Не то чтобы он стал мне на пути, но и с места не сходил. Он моргал, и его пошатывало, он смотрел на меня и сквозь меня; никогда еще никто не окидывал меня подобным взглядом. Я почувствовал, как по спине пауком поползла огромная холодная капля пота. Казалось, она ползет уже целый час. Солдат закурил сигарету, а потом залил ее слюнями так, что она погасла. Я глазам своим не верил. Он сунул в рот другую. Я поднес ему прикурить. Он понял, кивнул. Но после нескольких затяжек погасла и эта, и он швырнул ее на землю. «Пока мы там были, я целую неделю сплюнуть не мог,— объяснил он.— А теперь ни хрена не могу остановиться».

Когда в 173-м служили молебен по солдатам, погибшим под Дакто, на плацу выстроили ботинки убитых. Такова старая традиция воздушно-десантных войск, но даже знакомство с ней не делает церемонию менее неестественной: рота пустых башмаков выстраивается в тени, принимая благословение, в то время как его истинные адресаты отправлены в пронумерованных мешках домой посредством так называемого «Бюро путешествий для покойников». Многие из присутствующих восприняли башмаки как торжественный символ и погрузились в молитву. Другие следили за происходящим с невольным уважением, третьи фотографировали церемонию, а некоторые просто думали, какое это все гнусное дерьмо. Они-то там не видели ничего, кроме еще одного комплекта запчастей, и, если бы в этих ботинках опять замаршировали живые ноги, они бы не стали объяснять это вмешательством святого духа.

Дакто — это всего лишь командный пункт боя без поля битвы, развернувшегося тридцатимильной дугой по холмам на северо-восток и юго-запад от небольшой базы с аэродромом с начала ноября по День благодарения 1967 года. Бой непрестанно разрастался, пока не принял крайне жестокие и вышедшие из-под контроля формы. В октябре подверглись минометно-ракетному обстрелу позиции располагавшегося в Дакто небольшого контингента войск специального назначения, были высланы патрули, столкнувшиеся с патрулями противника, роты расчленяли сражение и разбрасывали его по холмам серией отдельных схваток, позже выдаваемых за стратегию. В дело втягивались батальоны, затем дивизии, затем усиленные дивизии. Во всяком случае, было достоверно известно об участии в операции усиленной дивизии с нашей стороны и предполагалось участие такой же дивизии противника, хотя многие и думали, что вьетнамцам было достаточно пары легких мобильных полков, чтобы добиться результатов, которых они добивались на этих высотах три недели подряд, а нашему командованию только и оставалось, что утверждать, будто мы загнали противника на высоту 1338, на высоту 943, на высоту 875 и 876. Противоположные же предположения оставались невысказанными, да и вряд ли в них была нужда. А затем, вместо того чтобы чем-то завершиться, сражение просто прекратилось. Собрав снаряжение и большую часть убитых, вьетнамцы просто «исчезли» однажды ночью, оставив нашим войскам несколько трупов: подсчитывать и пинать ногами.

«Прямо война с япошками» — так назвал один паренек-солдат это сражение, жесточайшее во Вьетнаме после ведущихся уже два года до этого боев в долине Ладранг и единственное после них, в котором огонь наземных войск достигал такой интенсивности, что санитарные вертолеты не могли сквозь него совершать посадку. Раненых не вывозили с поля боя часами, а то и днями. Умерли многие, кто мог бы быть спасен. По тем же причинам были трудности с подвозом боеприпасов, поэтому превратились в реальность и вызвали панику опасения о нехватке патронов. В наихудший момент сражения штурмующий высоту 875 батальон парашютистов попал в засаду, развернутую с тыла, где наличия противника не предполагалось. Три роты оказались отрезанными и прижатыми к земле и в течение двух дней уничтожались в этой ловушке шквальным огнем. Впоследствии, когда репортер спросил у одного из выживших, что, собственно, произошло, тот ответил: «Ни хрена себе вопросик. Разнесли нас в пух и прах, вот что». Когда корреспондент принялся записывать ответ, парашютист сказал: «Можете добавить: „растерли в порошок". Когда вьетнамцы отошли, мы долго еще потом стряхивали с деревьев „собачьи ярлыки"» [8].