Газета Завтра Газета - Газета Завтра 21 (1225 2017)

— А откуда вы это знаете?

— Я выписываю "Военно-исторический журнал". Там была напечатана его записка.

— А от кого вам известно, что у меня был телефон Брежнева?

— Да тут недалеко генерал КГБ Павел Анатольевич Судоплатов, который организовал передислокацию Троцкого на тот, вернее, на этот свет. Заходит иногда, рассказывал как-то. И о том ещё, как КГБ направлял вас в разные страны со своими заданиями.

— Я побывал в 94 странах.

— Так вы, может, и звание имеете? Допустим, полковник государственной безопасности?

— Э…э…э…

— Но вернёмся к литературе. В 1990 году, как сказала мне та же Иванова, у вас вышла такая же здоровенная книга "Политика — привилегия всех". Опять двести тысяч экземпляров, 623 страницы. Тут через тридцать лет после моей смерти вы наконец осмелели и уделили мне несколько страниц. Но, право, лучше не надо бы…

— Почему? Я там пишу о вас как о великом художнике, вдохновенном гении; пишу, что вы были "самым знаменитым русским поэтом двадцатого века, превзойдя даже Маяковского", а роман "Доктор Живаго", который я вначале не оценил, — "этапное явление для русской и мировой литературы"; я подчеркнул вашу актуальность, близость к современности, когда "даже государственные деятели ставят "человеческий фактор" выше интересов государства"…

— Какие деятели?

— Да хотя бы Чубайс. Он всегда свои человеческие интересы ставил выше государственных.

— И что, я близок этому Чубайсу?

— Думаю, что близок.

— Ну, мерси… А что вы пишете там о первой встрече со мной! "Он был в итальянском пальто ценою в семьсот рублей и в советской кепке за тридцатку". Известно, что вы, как попугай, всю жизнь наряжались в экзотические костюмы, носили умопомрачительные галстуки, напяливали сногсшибательные кепочки или ушанку с лисьим хвостом, и, конечно, вы знали, сколько что стоит. Но я-то при чём? Я отродясь не интересовался этим.

— Борис Леонидович, я ещё писал там, что когда вам было шестьдесят, вам нельзя было дать больше пятидесяти; что мы ели с вами цыплёнка табака и пили вино; что вы восхищались моими стихами и обнимали, целовали меня. Наконец, я писал, что вашего "Живаго" публиковали за границей с подзаголовком "Бомба против коммунизма".

— Ещё вы там написали, что 3 мая 1959 года я подарил вам книгу "Доктор Живаго" с дарственной надписью?

— Истинно так, Борис Леонидович!

— И что же я написал? Как начинается?

— "Дорогой Женя…"

— А последние слова?

— "Растите и развивайтесь".

— Дорогой Женя, хоть здесь, в загробном мире, перестаньте развиваться и врать. Я не мог тогда подарить вам книгу, у меня её не было… Но дело не в этом. Мне потому тошно быть в вашей книге "Политика — привилегия всех", что в вашей "Точке" 27 ваших фотографий, на которых вы рядом с Распутиным и Хикметом, а в "Политике" среди 53 фотографий этих писателей уже нет, но есть американцы Апдайк и Миллер; тогда был наш композитор Колмановский, с которым вы писали совсем неплохие песни, а теперь вместо него американский композитор Пол Винтер, с которым вы ничего не сочиняли; там коммунисты Фидель Кастро и Луис Корвалан, с которыми вы чуть не в обнимку, здесь они изъяты, но есть американские антикоммунисты Ричард Никсон и Генри Киссинджер, с которыми вы чуть не лобзаетесь. В такого рода вашу перестройку угодил и я, вместе с Антокольским и Окуджавой мы вытеснили Смелякова, Мартынова, Щипачёва.

— Э… э… э…

— Мало того в "Точке" были фотографии, запечатлевшие вас среди дорогих вам представителей рабочего класса — как советского, так и американского, причём снимков наших рабочих было в три раза больше. Что же в "Политике"? Американские рабочие как были, так и остались, а советских, русских — как ветром сдуло! Я-то как писал о таких людях?

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя, —

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря…

Я боготворил… А для вас эти слесаря — разменная монета, объект спекуляции. Это вы в 90-м году уже готовились к прыжку за океан? Между прочим, а вы когда умерли-то?

— Первого апреля…

— Должно быть, все решили, что это первоапрельский розыгрыш, не поверили.

— Нет, сразу все поверили, я созрел. Это в смерть Маяковского не верили. Ведь 14 апреля по старому стилю как раз первое апреля. А мне как можно не верить! Хотя совсем рядом с Маяковским…

— Ну, про Маяковского вы мне не рассказывайте. Я видел его.

Он спал, постлав постель на сплетне.

Спал и, оттрепетав, был тих.

Красивый двадцатидвухлетний…

Кто может так сказать о вас!.. Владимир Костров написал в "Литературке". В вашей смерти каким-то образом разглядел бессмертие народа… Но, позвольте, вы умерли первого, а похоронили вас чуть не через две недели. В чём дело? Хотели мумифицировать, что ли?

— Так я же отдал Богу свою грешную душу в Америке, за океаном же…

— Как в Америке? Что вас туда занесло? И долго там пребывали? Четверть века? И что заставило? Вы же тут как сыр в масле катались. И 200-тысячные тиражи, и дружба с властью, не говорю уж о роскошной квартире и целом поместье в Переделкине. Никто не притеснял, не мешал, не грозил, а просто кто-то поманил из-за океана пальчиком, и вы сиганули с континента на другой континент…

— Э… э… э…

— Да знаете ли вы, как поступил я, когда Владимир Семичастный в своём выступлении только намекнул на возможность моей высылки из страны?

— Это было похабное выступление…

— В известном смысле сопоставимое с межконтинентальным прыжком… Так вот, я обратился на самый верх, я написал письмо: "Уважаемый Никита Сергеевич, я обращаюсь к вам лично, ЦК КПСС и Советскому правительству. Из доклада т. Семичастного мне стало известно, что "правительство не чинило бы никаких препятствий" моему отъезду из СССР. Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.

Я не мыслю свою судьбу отдельно и вне её. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать на Западе вокруг моего имени. Осознав это, я поставил в известность Шведскую академию о своём добровольном отказе от Нобелевской премии. Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти…"

— Так и написали?

— А как иначе я мог написать… "…и поэтому прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры. Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу ещё быть ей полезен".

Это было написано 31 октября 1958 года. И каждое слово здесь — святая правда. А вы… в самый трудный для родины час… Его поманили, и он побежал… Нет, я попрошу, чтобы вас перевели в Донской монастырь к Деникину и Солженицыну. Там вам место. А если откажут, выберу ночку потемней, встану и уйду на Ваганьковское к Маяковскому.