Валентин Распутин - У нас остается Россия

Как у Достоевского в «Записках из подполья»: «...Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочито пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою полнейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепианные клавиши...»

Но и этот выход, несмотря на всю его привлекательность, только фантазия и ничего больше. И если выпадет нам спасение и новая жизнь, заслуги человека, похоже, в том не будет ни завтра, ни послезавтра.

1997

Образ сегодняшнего мира - это крушение всех надежд, которыми утешалось человечество на протяжении своей истории, которые вкладывало оно в разные формы своей деятельности - от практической до художественной и от политической до моральной. Оно, это крушение чаяний многих и многих поколений, сейчас все четче проступает на земле и в небе. Нам удобно не знать, вступили ли мы уже в пространство катастрофы или мы близки к ней, -у такого рода пространств не бывает четких границ. Но думается, что мистическое окончание одной книги бытия и начало другой на перевале тысячелетий может и здесь послужить входными воротами. Нам повезло: мы редкие избранники этого великого события, когда солнце, зайдя на западе за горизонт второго тысячелетия, через несколько часов взойдет на востоке в третьем, и мы обновимся дыханием какой-то новой жизни. Но мы не можем не чувствовать и тревоги, даже страха: вдруг мы окажемся избранниками для суда над человеком за все, чему он попустил в своих алчности, отступничестве и неразборчивости? С кого-то ведь спрашивать надо, а наше поколение за последние полвека повинно в самых тяжких преступлениях перед землей и землянами. Достаточно сказать, что за последние тридцать-сорок лет изъятия из недр планеты превзошли взятое дотоле с первобытных времен. И когда же спрашивать еще, как не в судные дни начала нового счета?

Но образ сегодняшнего мира - это еще и отвернутый в сторону взгляд, отвернутый трусливо и самодовольно, - то, что называется хорошей миной при плохой игре, не желающий видеть наступившей реальности.

Спрашивать есть за что - за прогресс, который окончательно перекошен на материальный бок и представляет собою накренившийся корабль, загребающий бортом воду вдали от берегов; за многочисленные разрушения в обществе и на Земле, за попустительство порядку, который перевернул суть и содержание человеческой деятельности: из главного сделал второстепенное и наоборот, худшее поменял местами с лучшим и низкое возвел на пьедестал. Нет необходимости приводить цифры: они приняли астрономические размеры и потеряли свою ценность. Нет необходимости приводить и факты: они громоздятся как египетские пирамиды, под которыми покоятся благие намерения людей прошлого. Мало кто сомневается, что цивилизация в теперешних формах зашла не туда и делает не то, но говорить об этом до сих пор принимается за невоспитанность, за дурной тон и потому не предпринимаются даже попытки корректировки хода. С нас же, деятелей культуры, спросится за крушение культуры и нравственности.

На моей родине, в России, еще десять лет назад это были неотделимые понятия - культура, литература и нравственность. Не без исключений, конечно, но исключения носили или робкий, или слабый, по слабости таланта, характер. Мы были в этом смысле отсталой культурой, державшейся заповедей, с которыми культура в старые времена выходила за стены Церкви, то есть становилась светской. Это считалось у нас само собой разумеющимся - быть учительным, добротворным словом и звуком. Коммунизм мог подправлять мораль идеологией, но литература умела обойти идеологию и выписать мораль без искажений. Так было, по крайней мере, в период позднего коммунизма, когда в конце 60-х - начале 70-х годов пришел в литературу я. Повторяю, мы были отсталой, провинциальной культурой, в сравнении с передовыми ее образцами, стоявшими на свободных от морали рубежах, - и уж не знаю, говорю ли я это с иронией, или всякая ирония в отношении этой темы давно перешла в утвердительность. Из своего далека и глубока, из своей окраинности и почвенности эти «свободные» рубежи искусства представлялись нам и соблазнительными, и пугающими, с одной стороны, запретный плод, как известно, слаще, а с другой - нельзя же все-таки было не видеть, что в ценностном ряду духовной жизни происходят опасные подмены.

После 91-го года в считаные месяцы шестая часть суши, бывшая Советским Союзом, присоединилась к миру «свободного» искусства, сбросив с себя как ярмо цензуры, так и моральные обязательства перед обществом. Это было совсем недавно, и в глазах все еще стоят картины шумного ликования мастеров искусства, получивших оперативный простор для своего творчества. Новая Россия и все постсоветское пространство присоединились к Западу, новая встреча на Эльбе состоялась, и вместе мы наконец сделались непобедимыми в давнем и увлекательном противоречии пуританской морали в образе целомудрия и стыда. Как при всяком неофитстве культура России с яростью и удалью, от лихого усердия выскакивая сама из себя, бросилась наверстывать все, что упустила она за столетия своей законной супружеской жизни с обществом, и очень скоро превзошла своих учителей.

В свое время Джон Локк уверял, что бессмысленно говорить о нравственных понятиях в отношении к государству и его политике. Прошло три столетия, и десятки, сотни проповедников утверждают, что столь же бессмысленно говорить о нравственности в отношении к культуре. Культура, существовавшая в двуединстве, - лучшее выражать лучшим, нравственную красоту красотой изобразительной, отказавшись от словесных оснований жизни, потеряла и свои совершенные формы. Достоевский в знаменитой и, казалось бы, загадочной формуле «Красота мир спасет» не мог иметь в виду ничего другого, как это двуединство лучших побуждений человека и лучших его выговариваний, которые могли бы, в свою очередь, вырабатывать в людях, внимающих звукам искусства, новые побудительные чистые всходы. Литература прошлого века во всем мире отличалась от современной тем, что она искала спасение падшим, предлагала им нравственное воскресение, имела направленность снизу вверх, от худшего к лучшему, от греховного к очистительному. Лев Толстой свой роман, в котором герой следует на каторгу вслед за совращенной им женщиной, так и назвал - «Воскресение». Федор Достоевский в «Преступлении и наказании» в падшей женщине сыскал удивительно доброе и нежное сердце, полное самоотверженности и нравственной любви к ближнему, и поднял его, это мученическое сердце, на особую и непогрешимую высоту словами: «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит!» Нынешняя литература по большей части имеет горизонтальные, корыстные поползновения: нет греха и нет святости, нет добра и нет зла, а мир превратился в рынок, где царствует закон спроса. В этом мире нравственным сделалось то, что нравится большинству людей; исходя из такого «рыночного» ценника, литература оставила свою службу доставлять эстетическое и духовное наслаждение читателю и перешла к возбуждению удовольствия физического, телесного. Нейтралитет между добром и злом не мог продолжаться долго: зло платило лучше и вело себя активней.