Газета Завтра - Газета Завтра 599 (20 2005)

Именно этим можно объяснить обращение Иванова к временам, когда в мир явился Спаситель. Ведь в ту пору, как, впрочем, и сейчас, надо было четко отвечать на вопрос: ты веришь или нет? Умный человек, безусловно, понимал, что за признанием Иисуса Христа просто человеком стояла более глубокая, страшная идея внедрения в жизнь не христианских идеалов, а идеалов совершенно других — идеалов власти денег и т.д. Что мог сделать художник, владеющий кистью, красками? Обратившись к этой теме, к этому сюжету, он как бы говорил: "Люди, опомнитесь. Куда вы идете? К чему направлен ваш разум? Было явление мессии в мир, с него началась жизнь человечества". Недаром, перед тем как приступить к работе над "Явлением мессии", Иванов написал небольшую замечательную работу "Явление Христа Марии Магдалине", за которую получил, кстати, звание академика.

Это был, как я полагаю, ответ Иванова на вопрос, стоявший тогда практически перед всеми, в том числе перед русской колонией в Риме. Он говорил: "Я верую". Помню, еще не зная подробностей жизни Павла Михайловича Третьякова, в одной из книг прочел якобы последние слова Павла Михайловича перед кончиной: "Сохраните мою галерею". Велико же было мое удивление, когда из записок священника, принимавшего исповедь Третьякова, я узнал, что последние слова Павла Михайловича — трижды им сказанное: "Верую, верую, верую". Русский человек без православия — это не русский человек.

С. Я. Александр Иванов для меня всегда был явлением очень сложным, потому что это русский человек, бoльшую часть жизни проживший "там". У нас сейчас какой-нибудь не изгнанный, а просто уехавший уже объявляет, что он диссидент, и возвратиться сюда не может по таким-то причинам. Александр Андреевич находился заграницей не потому, что не любил Россию, а потому что действительно служил этой своей идее — идее "Верую". Думаю, если бы книга твоя об Иванове вышла лет тридцать назад, она произвела бы действительно потрясающее впечатление. О ней говорили бы, как, к примеру, о нашем открытии русских портретов, как о творчестве возвращенного из забвения Ефима Васильевича Честнякова.

И очень близко мне то, что ты сказал по поводу Шишкина. Понимаешь, в чем дело. Я ведь тоже был молодым и помню тогдашнее отношение к классике и авангарду. Что там какие-то русские портретисты, Левицкий, Боровиковский? Да мы только что в Пушкинском музее Пикассо смотрели. Хрущев в Манеже выставку разгромил. Вот события! Мы-то думали, что это свежий глоток свободы, а теперь я понимаю, что тогда и начиналось то, к чему пришли сегодня. Только столкнувшись и с Левицким, и с Боровиковским, и с Рокотовым, открыв портреты Островского, я понял, какой это кладезь и почему не прекратилось развитие нашего искусства после древнерусской живописи. Если по поводу Шишкина могут сейчас плеваться в "Школе злословия", бороться с этим надо, но знаешь, Лева, в общем-то, я всегда руководствуюсь замечательной восточной мудростью: собаки лают, а караван идет своим путем. И как раз заслуга твоя, что ты об этом караване великолепно в своих книгах рассказываешь.

Л. А.Глядя на твое лицо, вдохновленное беседой, я вспомнил лунные такие глаза Куприна, ты мне сейчас его напомнил. Как это ни удивительно, но беда, наверное, нашей литературы в предшествующие годы заключалась в том, что она очень редко обращалась к теме "Художник и религия". А стоит немножко копнуть, и вдруг выясняется, что, скажем, отец Александра Иванова расписывал храмы. Наверное, имеет смысл привести один эпизод, очень много значащий для понимания Александра Андреевича. Дело в том, что однажды Андрея Ивановича пригласили расписывать иконостас церкви, носящей имя родителей Иоанна Крестителя. Церковь патронировала супруга императора Александра I Елизавета Алексеевна, и, будучи ученицей академика Егорова, она одну из икон писала сама. Но к тому времени, это, по-моему, был 1821 год, она уже чувствовала себя настолько ослабленной, что почти не выезжала из дворца. Нетрудно представить, что и ей, и художникам было важно, чтобы все иконы создавались в одном русле. И естественно, императрица, чтобы проследить за ходом работ, приглашала мастеров к себе в Зимний. А надо сказать, что в домовой церкви дворца хранилась одна из величайших святынь христиан — десница Иоанна Крестителя. В письме Александра Иванова к его дядюшке проскальзывает такая строка: "Недавно я написал эскиз Иоанна Крестителя, проповедующего в пустыне". Об этом упоминал в своей книге об Иванове Михаил Алпатов, писали и другие исследователи. Но под их внимание как будто не подпадал тот факт, что эскиз написан в то самое время, когда Иванов помогал отцу расписывать иконостас.

Думаю, произошло следующее: пригласив художников к себе и зная их как людей воцерковленных, императрица не могла не разрешить им посмотреть, увидеть и прикоснуться к этой святыне. Каково могло быть впечатление 16 — 17-летнего Александра Иванова, когда он увидел ту самую десницу, руку, которая, почерпнув воду в Иордане, поднялась над головой самого Иисуса Христа? Не отсюда ли причина написания эскиза "Иоанн Креститель проповедует в пустыне", и не это ли является основой того, что через десятилетие он приступит к работе и напишет лучший в мировом искусстве образ Иоанна Крестителя?

Не мои слова, но я с ними целиком согласен: все мы вышли из нашего детства, из того, чем были наполнены до 7 — 8 лет. Все остальное в продолжение своей жизни черпаем оттуда — свои впечатления, свои отношения, свое понимание. И если приглядеться к великому художнику, то думаешь: как удивительна среда, в которой он пребывал в детстве, передана в картине. И ты получаешь радость наслаждения от того мира, в котором этот маленький человечек жил, который он видел. Вот как поразила Шишкина в детстве афанасьевская корабельная роща, так практически всю жизнь он писал, я могу сказать, одну и ту же картину. Мне кажется, он совершенствовал себя, свою технику с тем, чтобы наиболее полно передать радость и восторг, которые ощутил, оказавшись в афанасьевской корабельной роще. И этой картиной он закончил жизнь, вскорости после нее скончался. Или Виктор Михайлович Васнецов, слушавший от отца-священника русские народные сказки, русский фольклор, который пропитал его. Он начал живопись с жанровых, бытовых картиночек, но вскоре отошел от них, и тогда выплеснулось то сокровенное, что наполняло жизнь. Отсюда та радость, которую испытываешь перед "Тремя богатырями", "Иваном-царевичем на сером волке". Да перед всем, что есть в Третьяковской галерее.

Суриков совсем маленьким был, когда увидел палача, расхаживавшего в красной рубахе, кушаке и поджидавшего свою жертву. Впечатление оказалось настолько сильным, что сохранилось до той самой поры, когда Суриков приступил к картине "Утро стрелецкой казни", с которой вступил в мир как художник и которая принесла ему признание. Все это подтверждает мои догадки, но так ли, не так ли, не знаю, потому что говорю субъективно.