Газета Завтра - Газета Завтра 589 (10 2005)

ПОКЛОН СТАРОВЕРИ. Беседа с Владимиром Личутиным.

ПОКЛОН СТАРОВЕРИ. Беседа с Владимиром Личутиным.

Его глагол свободен, чист и чуден,

Правдив и прост его негромкий глас,

И так же светел ликом сам Личутин,

Как светел мир, что даже в Русской смуте

Добром и Верой осеняет нас…

Евгений НЕФЁДОВ

Редакции "Завтра" и "Дня литературы", наши многочисленные авторы и читатели шлют низкий поклон прекрасному русскому писателю, нашему дорогому другу и брату Владимиру Владимировичу ЛИЧУТИНУ по случаю 65-летия со дня рождения. Счастлив автор, которого читает и почитает народ!

— Владимир Владимирович, вы автор многих произведений, посвященных теме русского раскола XVII века, судьбе старообрядцев в России: "Раскол", "Скитальцы" и других. Чувствуется, что вы сами выстрадали весь крестный путь страдальцев за Древлее Благочестие. Насколько эта тема стала внутренне вашей?

— Внутренняя она моя или нет? Если рассматривать с позиций религиозных, то я не скажу, что это моя внутренняя тема, здесь нет моих религиозных убеждений, моих религиозных симпатий. Я исходил только из чувства правды и справедливости. Исторической правды и справедливости. Я начал заниматься староверчеством и расколом только из-за чувства справедливости. Это меня всегда ранило. Я чувствовал какую-то внутреннюю неправду, ложь. Причем ложь историческую, которая пронизала не только саму церковь, но пронизала само русское общество.

Началось моё понимание староверчества с жалости к маленькому человеку, к русскому. Я работал журналистом в то время и прикоснулся к этому непосредственно в жизни. Этот мотив жалости усилился и под влиянием "Калины красной" Шукшина (помните, как герой плачет там на холме по матери). Это то самое состояние русского человека, русской души, которая осталась никем не понятая, никем не принятая, в одиночестве. Это состояние русской деревни Поморья. Я помню: эта зима, вот эти сугробы, этот домишко сиротский. И вот эта старушка, которая, когда я захожу, сидит у заледеневшего окна, и когда ухожу, тоже провожает меня, заглядывая прощально в это же окно. Странным образом этот жалостный образ старушки и перешёл потом, сочленился с самим пониманием староверчества. Для меня староверчество — вот эта самая старушка, которая покинута, но которая, как сама рама резная иконная, включает в себя великий смысл. Я об этом и говорил на одном из Соборов русских, выступая и перед нашими церковными иерархами. Я им сказал, что даже глубоко и не воспринимая сердцем староверство, но принимая душою мою правду человеческую, что только тогда наступит мир в церкви, когда вы поклонитесь староверчеству и воспримете его как икону, как образ неугасимый, которому надо поклониться. Да, мы понимаем все, что нельзя вернуть прежнее. Но чувство благоговения, чувство поклонения и чувство любви к тому, как мы жили, — это чувство мы должны испытать и повиниться. И попросить покаяние у тех, кого преследовали многие сотни лет. Которые вроде бы стали мифом, но мифом неиссякающим, неугасающим, неистлевающим. И пройдёт тысяча лет, мы не знаем сколько, пока будет существовать православная вера, и до тех пор, как ни странно, именно староверчество будет неугасимой лампадою и будет цензором истинности наших религиозных чувств. Не эта церковь, которая существует, православная, никонианская, а именно та, которую оттолкнули, которую пытались истереть и запереть. Именно она и будет цензором наших истинных чувств. Но, конечно, никто меня тогда не понял. Я некоей насмешкой, юродом гляделся для многих там.

Чувство моё к староверцам возникло не из религиозного, внутреннего моего состояния, от несбыточного и неискоренимого желания вернуться обратно. Нет, я повторяю, нет, это было желание добра и правды. Вот чего мне хотелось. Люди поклонились тем, кто ушёл вперёд до нас. Это были истинные праведники. Они эту веру приняли, они поняли её во всей полноте, а в XVII веке от этой полноты веры отказались в угоду латинянам и папёжникам.

— Как я знаю, вы сами тоже из староверческого рода. Расскажите о нем, пожалуйста. И если ваши предки были старообрядцами, то, может быть, вы помните, к какому согласию они принадлежали?

— Так получилось, что во времена изгона в XVII веке многие русские люди попали в скиты, захолустья, скрытни, где бы сохранить свою веру. Именно Поморье, начиная с Ярославской губернии — Вологодчина, Архангельск — эти места в основном и Волга, явились первым хранилищем старой веры. Я не люблю, когда староверчество называют старообрядчеством. Потому что обряд — это одно, а вера — это другое. Староверчество — это более полное название. Мои предки, дальние, исповедовали поморское согласие. Русский человек, закоренелый в своей натуре, не мог изменять себе. Это было бы предательством. Это была вспышка, некий энергетический подъём. Это как, например, Матросов, когда кинулся на амбразуру, или Гастелло, бросивший самолёт вниз. Это ведь одна форма торжества духа. Но никто почти не думает над тем, что эти горения староверцев были совсем другого ряда — высшего порядка. А о них писали двести лет, что это какие-то бессмысленные, тёмные люди, которые кидаются в объятия огня и отдают жизнь ни за что, за какую-то там букву "аз" или за двуперстие. Но ведь чтобы сжечь себя, нужно было иметь необыкновенное сердце и необыкновенную нравственность. Они собирались купно где-то в маленькой деревеньке, на погосте, строили избы, потом они начинивали их берестой, порохом, сучьями сухими начинивали всё. То есть они себя подготавливали к горению или подвигу духовному. Но они в то же время и не думали гореть. Там были дети малые, там были жёны, старики, бабушки, мужики взрослые. В Палеострове сгорело более двух тысяч сразу. И вот в таких стеснённых условиях они жили по нескольку месяцев — до полугода и более. И они не хотели гореть, но они не хотели и веру свою отдать антихристу. И они просили — не приступайте к нам, дайте нам жить так, как мы хотим. Русскому народу, уже начиная с Петра, не дают жить так, как он хочет. Их не слушали. Начинали крючьями ломать стены, выдавливать окна. И тогда они с пением стихир сжигали себя. Погибали мученически. Вот этот сам момент строения избы, а потом её возжжение — это же страшно трагедийный образ, которого может быть и не было в мире. Только некоторые странные маленькие секты возникали и тут же пропадали. Но это была не секта крохотная, это был отчаянный вопль, отчаянное мечтание русского народа жить так, как мы хотим. Дайте нам земли и дайте нам воли — и будет всеобщая благодать. Но все триста лет, начиная с Алексея Михайловича, ни земли, ни воли не давали. Вот эти удивительные акты самопожертвования, которых в мире и не бывало в таком масштабе. Более ста-двухсот человек и не погибало в таких акциях. А здесь тысячи людей подготавливали сознательно свою смерть. Это удивительный подвиг духа человеческого, который надо не похулять, как делалось двести с лишним лет, а им надо восхищаться и проникнуть в суть его. Почему они были такими? За что они страдали? А они страдали за самое сокровенное, они мучились, бились за волю себе. Они хотели жить по заповедям, спущенным им сверху — Богом подаренным, а не менять, как потом уже меняли после Петра. По желанию какого-то властного энергического человека.