Нил Гейман - Вид с дешевых мест (сборник)

Фильмы по-разному расточают свои дары. Многие отдают все, чем богаты, с первого же просмотра, не оставляя ничего на второй. Другие при знакомстве неохотно расстаются с тем, что имеют, но лишь затем, чтобы явить всю свою магию в последующие разы, каждый из которых будет лучше прежнего. Очень немногие похожи на сны, и они собираются и пересобираются у вас в голове уже по пробуждении. Эти фильмы, я думаю, мы создаем сами, уже после просмотра, где-то среди теней, обитающих в затылочной части головы. «Невеста Франкенштейна» – как раз из таких фильмов-снов. Она живет в культуре сама по себе, уникальная, волшебная и странная: кособокий, неуклюжий сюжет, громоздкий и прекрасный, как сам монстр, с кульминацией всего в пару минут экранного времени, выжженных клеймом в подразумье мира.

У очень многих это любимый фильм ужасов. Проклятье, да это у меня любимый фильм ужасов! И все же…

Моей дочери, Мэдди, нравится идея «Невесты Франкенштейна». Мэдди десять. В прошлом году, очарованная статуэткой Эльзы Ланчестер в парике с волосами дыбом, стоящей у нас на подоконнике на половине длины лестницы, ровно напротив Граучо Маркса, она решила, что будет на Хеллоуин Невестой Монстра. Мне пришлось найти для нее фотографии Карлоффа и его будущей суженой и отправить по электронной почте. А несколько недель назад, оказавшись внезапно с Мэдди и ее подружкой, Галой Эйвери, на руках, я сварил им горячий шоколад, и мы вместе сели смотреть «Невесту Франкенштейна».

Им ужасно понравилось; они подскакивали и визжали во всех нужных местах. Когда с фильмом было покончено, реакция у них оказалась идентичной.

– И что, всё? – осведомилась одна.

– Странное оно какое-то, – безапелляционно подытожила вторая.

Обе остались настолько недовольны, насколько вообще может остаться недовольной аудитория фильма.

Я чувствовал себя смутно виноватым – им бы наверняка куда больше понравился «Дом… – или Призрак? – …Франкенштейна», тот, где Карлофф играет сумасшедшего ученого, а Джон Кэррадайн – Дракулу, не считая оборотня Лона Чейни-младшего. Это, в конце концов, ромп , кино с быстрым, динамичным сюжетом. Оно, может, и не слишком страшное, но ощущается как самый настоящий фильм ужасов, и в нем есть все, что нужно двум десятилеткам для полного довольства.

«Невеста Франкенштейна» – это вам никакой не ромп. Это сновидческая, прекрасная и бесформенная череда серебряно-нитратных теней… Когда она заканчивается, я спохватываюсь: а что же, собственно, успело произойти на экране? – и принимаюсь восстанавливать фильм у себя в голове. Я смотрел его уже не знаю сколько раз, с тех пор как был мальчишкой, и почти горд заявить, что и сейчас не сумел бы пересказать вам сюжет. Нет, сюжет я на самом деле рассказать могу – в том виде, как он развивается. Но стоит ему закончиться, и фильм начинает перекипать в моем мозгу, перестраиваясь на глазах, будто сон сразу по пробуждении, и объяснить все становится сразу куда сложнее.

Кино начинается с того, что Мэри Шелли (Эльза Ланчестер) – сплошь лукавые улыбки и исторические декольте – беседует с активно тупящими Байроном и Шелли, подводя зрителя к продолжению канонического сюжета о Франкенштейне. Потом мы перескакиваем в точку в нескольких секундах после первого фильма, собственно, «Франкенштейна», и история начинается заново. Монстр остался в живых, статус-кво восстановлен.

Генри Франкенштейн (Колин Клайв) женится на совершенно пресной Элизабет (Валери Хобсон). (Пресная Элизабет и есть настоящая невеста Франкенштейна; подозреваю, что, учитывая название фильма, она – одна из основных причин того, что в массовом сознании ученый и монстр в конечном счете перепутались.)

Доктор Преториус (Эрнест Тезигер) – куда более сумасшедший ученый, чем наш Генри, – врывается в жизнь Франкенштейна, как гость с бутылкой абсента – в квартиру завязавшего алкоголика. Ядовитый, сварливый, жеманный, он явился из мира, куда более опасного, чем мир Генри. Он резок и забавен, он забирает все внимание на себя; у него изумительный эпизод с гомункулами в бутылках – Влюбленные, Король, Священник. Это связано с его собственными попытками создать жизнь, а к текущему фильму никакого отношения не имеет – так я, по крайней мере, думаю всякий раз, как его смотрю. Он застревает в голове, будто сон – совершенно необъяснимый, чистый момент киномагии. Мне нравится воображать себе режиссера, Джеймса Уэйла, как эдакого Преториуса, с актерами вместо гомункулов, готовыми вожделеть, проповедовать, умирать – все, как он пожелает.

Сам Генри Франкенштейн – субъект лихорадочный и странным образом отсутствующий в несущем его имя фильме, как эмоционально, так и вообще. Алкоголизм (и вдобавок, возможно, туберкулез), которые скоро заберут Колина Клайва, уже гасят его жизненные силы. В любых чудовищах живости и жизненности больше, чем в Генри Франкенштейне; глядя на экран, я думаю, что уж они-то явно будут жить и дальше, после команды «снято».

Карлофф играет Монстра. Его лицо – неотъемлемая часть странного полотна фильма. После Карлоффа много кто играл Чудовище Франкенштейна, но все они были ненастоящие: то слишком скотские, то слишком комичные – эдакий придворный Герман Манстерс. [69]Карлофф совсем другой – чувствительный, безобразный, бывшее животное, которое теперь учится говорить, тосковать и любить. В таком Монстре почти нечего бояться.

Вместо этого мы его жалеем, сочувствуем ему, волнуемся о его судьбе.

(Эпизод со слепым отшельником у меня в голове решительно сливается с пародией на него в «Юном Франкенштейне». Глядя на слепца в «Невесте», я автоматически начинаю бояться, что он сейчас обольет Чудовище горячим супом или подожжет, и испытываю огромное облегчение, когда оба доживают до конца трапезы невредимыми. На самом деле отшельник, не способный увидеть монстра, оказывается единственным, кто в состоянии отнестись к нему без предубеждения.)

Джеймс Уэйл, поставивший фильм с элегантностью и даже щегольством, выстроил себе очень симпатичные катакомбы. В каждом идеально выверенном плане не меньше жуткой красоты, чем остроумия и поэзии – в сценарии Уильяма Хёрлбата.

Конечно, за Генри и Элизабет, хоть вместе, хоть по отдельности, никто и гроша ломаного не дал бы, и Уэйл, подозреваю, прекрасно об этом знал. Из трагического героя первого фильма во втором Генри Франкенштейн превращается в олуха, об которого вытирают ноги, в банального любовника из целой труппы неуклюжих клоунов. Это единственная причина, по которой фильм оставляет по себе такое провокативное и такое глубинно сюрреалистическое ощущение. Все в «Невесте Франкенштейна» служит лишь прелюдией к раскрытию Эльзы Ланчестер, к откровению истинной невесты, той, в честь которой на самом деле и назван фильм. Но вот она разоблачена: она шипит, визжит, она напугана, она бесподобна, и теперь, когда мы ее увидели, нам не нужно больше ничего. И когда Монстр Карлоффа понимает, что она его тоже боится, он падает из радостной надежды в самое черное отчаяние и идет тянуть ставший уже традиционным рычаг «Взорви-к-чертям-всю-лабораторию».