Карл Проффер - Без купюр

Так обстояло дело или иначе, Эллендея и я можем засвидетельствовать значительный факт: какое-то время Н. М. очень серьезно думала об отъезде из России на Запад. Она нам об этом писала. До нас доходили слухи, то одни, то другие. Когда мы виделись с ней, она подтверждала, что колеблется, приводя соображения, которые я перечислил выше. Мы не решались давать советы: результат мог быть как плохим, так и хорошим. Мы просто давали ей как можно больше информации. Большинство людей, задумывавшихся об эмиграции, мы отговаривали, потому что они редко предвидели все последствия – особенно если люди были старые. Даже те, кто думал, будто знает все о Соединенных Штатах или Англии, по-настоящему не представляли себе, как обстоит дело с получением работы, жилья и т. д. – я не говорю уже о культурном шоке. Наша линия была такой: жизнь здесь должна быть для них отвратительна и непереносима – тогда надо думать об отъезде.

В случае с Н. М. был один особенный момент. Она была непреклонна в своем отрицательном отношении к третьей волне эмиграции. Однажды она сказала нам, что в первой волне (с 1917-го и позже) был цвет русской культуры, лучшие русские умы, подлинная аристократия и интеллигенция. Вторая волна (после Второй мировой войны) была уже гораздо хуже – просто “ничто”. Что до новой, третьей волны 1970-х, сказала она со злостью, эта состоит из подонков, просто подонков. Этот вердикт она вынесла в начале эмиграции, до того, как в нее влилось так много писателей и художников. Но, учитывая ее умонастроение, сомневаюсь, что и тогда она увидела бы большое различие между известными советскими писателями и ловчилами из Одессы.

С еврейской культурой у нее связи, конечно, не было, хотя она могла говорить о том, что “нас, евреев, всегда преследовали”. Она тяготела к русской православной церкви и, кажется, главнейших иудаистских текстов не знала (так же, как многие наши друзья из интеллигенции). Но должен заметить, что она была настроена решительно произраильски – думаю, скорее в политическом отношении, чем религиозном. Хотя говорила нам, что чудесно было бы увидеть Иерусалим, но вряд ли ей удастся. (Тут есть неоднозначность, поскольку Иерусалим не только еврейский город.) С годами она укреплялась в своем христианстве, оно становилось для нее все важнее.

Н. М. дала нам свой русский мир, а нам нечего было дать взамен, кроме любви и уважения. Мы могли только делать ей маленькие подарки, но иногда они как-то скрашивали ее быт. Что нужно было в 1970-х годах семидесятилетней русской женщине, знаменитой вдове знаменитого поэта и автору небывалых по своему бесстрашию мемуаров?

Она была так бедна, что трудно было сделать плохой подарок, но мы скоро уяснили ее предпочтения. За все годы мы нечасто дарили ей одежду – такие вещи мало ее занимали. Н. М. любила повторять, что она “уже не женщина, а просто человек”. Мы не принимали этого определения – инстинктивно исходя из эмпирических наблюдений. Н. М. без конца интересовалась тем, во что была одета Эллендея. А Эллендея и я намеренно одевались здесь так, как одевались обычно. Сперва по привычке, а потом еще и поняли, что большинству русских это нравится больше, чем старания иностранных студентов одеваться как местные, не выделяться в толпе. Имея дело с настоящим живым американцем, русские предпочитали, чтобы он хотя бы выглядел как американец. Так что Н. М. всегда изучала наряды Эллендеи с чувственным удовольствием, особенно сапоги и пояса. Она с удовольствием щупала ткань, а однажды, потрогав на ней тяжелый пояс из латунных дисков, соединенных цепочками, сказала: “Какая прекрасная штука”.

В один из первых приездов Эллендея привезла ей итальянское пончо. Вначале Н. М. понадобилась помощь, чтобы надеть его правильно, и она полюбила его очень по-женски, а после писала нам: “В пончо мне очень тепло и уютно. Приятельницы от него в восторге. Они никогда не видели такой прелести. Я его обожаю. И полотенца тоже” (27 января 1971). Всякий, кто пользовался советским полотенцем, поймет, какая роскошь здесь пушистые американские полотенца. Эти вещи составляли разительный контраст со всем остальным в ее квартире. Она, конечно, могла твердить, что нужны ей только книги и что она “просто человек”, но Эллендея заметила, что духи и мыло, которые мы ей привозим, скоро кончаются, и, помимо книг, мы привозили ей продукты и такие полезные вещи, как постельное белье и наборы масел для ванны. В Советском Союзе, в ее мире это были маленькие сенсации. Иногда бывали конкретные заказы. В последний приезд Эллендеи – в 1980 году – Н. М. еще чувствовала себя достаточно хорошо и попросила для себя и подруг шерстяное платье и свитера трех размеров – один синий для “молодой дамы”.

В первые годы, когда она принимала гостей и ее еще не чурались, мы и все, кого посылали к ней, сосредотачивались на предметах первой необходимости. Еда и питье – или в обратном порядке. Мы загружались в валютном магазине “Березка” или в валютном гастрономе на Дорогомиловской – прибежище голодных дипломатов. Когда в Москву отправлялся кто-нибудь из хороших друзей, мы снабжали его точными инструкциями, как отыскать это заведение, наглядный пример бездушного отношения России к своему народу – покупать там могли только иностранцы и русские с “сертификатами”. Все, что мы покупали там, было к месту, потому что Н. М. постоянно в чем-то нуждалась. Дешевые безакцизные водка, джин и виски возглавляли список, потому что она принимала много народу, а для русских бутылки – приоритет. Затем сигареты, сахар, чай, сыр, масло, колбаса, разные консервы и так далее – всегда самое необходимое, а не какая-нибудь икра (у Бриков, скажем, обязательное угощение). В первом письме к нам в октябре 1969 года Н. М. сокрушалась: “Моим запасам виски пришел конец, и некому их восполнить”. Когда узнали ее ближе, мы всегда добавляли рубли, чтобы поддержать, а Кларенс Браун присылал ее западные гонорары, чтобы их перевели здесь в рубли. Думаю, вначале какие-то приличные деньги от ее гонораров приходили по разным каналам. Бродский вспоминает, что, получив сертификаты, она была необычайно щедра на них и на чудеса, которые ими оплачивались. Русских, особенно бедных с виду, в дверях останавливала милиция, но Иосиф нагло прорвался и купил американские сигареты.

И все же лучшим подарком была книга. В этом отношении Н. М. не отличалась от большинства наших знакомых русских. Не то чтобы они презирали “мирские блага”, но книжный голод мучил больше. В 1969 году на нас, наивных и несведущих, эта острая потребность произвела чрезвычайное впечатление.

Наверное, были и другие книги, но помню, что раньше всего я дал Н. М. Библию, а после уже – ее собственные на русском и на английском. Она любила разные английские книги и журналы. Часто просила английские и американские стихи; в начале семидесятых особенно интересовалась Т. С. Элиотом – она думала, что у него и Мандельштама есть точки соприкосновения. Попросила стихи Элиота (думаю, читала его эссе), но позже потеряла к нему интерес. Когда я дал ей “Одиссею” Казандзакиса, она прикинула ее объем и сказала просто: “Я не верю в крупные формы поэзии”. Кажется, предложила отдать книгу кому-то, кто ее оценит.