Константин Богданов - Джамбул Джабаев: Приключения казахского акына в советской стране

После этого Джамбул верхом на коне уезжает на горное пастбище, посмотреть, как поднялась пшеница. Он едет вдоль речек и арыков и всюду видит следы труда. Хотя ландшафт и люди здесь ему давно знакомы, но все выглядит как-то по-новому: и люди кажутся ему другими и ландшафт иным. С высоты Май-Тюбе он орлиным взором окидывает свой аул, колхозные поля, весь мир труда. Как выглядят красиво эти поля, каким разноцветным блеском отливаются молодые поросли! И вот из уст акына льется песня… [55]

Можно не сомневаться, что и эту очередную песню о цветущей советской жизни сочинил сам литературный секретарь. По крайней мере, повествование о том, что думал акын, звучит не более убедительно, чем рассказ о том, как 95-летний старец ездит по горам на коне.

Наиболее интересным аспектом мифологии Джамбула является несоответствие медиальных репрезентаций его творчества. Подавляющему большинству читателей он известен опосредованно — в качестве автора неких неверифицируемых (и к тому же переводных) текстов, тогда как те, кто имел возможность слышать его непосредственно, вспоминали вовсе не о непонятных текстах, но о самом перформансе. Характерно в этом смысле воспоминание Н. Тихонова о выступлении Джамбула на руставелиевском пленуме в Тбилиси:

И вдруг явился он! Именно не вошел, не встал со стула, а явился, раздвинул толпу членов президиума с такой легкостью, как будто соскочил с коня и еще сохраняет инерцию бешеного движения. Он не пошел на трибуну, а, озирая зал, притаившийся и восторженно-настороженный, развел руки…

И тогда по залу пронесся голос акына, такой сильный и резкий, как будто крик родился в густоте ночи и направлен вдогонку всаднику; потом зазвучали плавные ноты, сменились хрипением и клокотанием, и вдруг в песне зазвенели колокольчики, и снова их прервал резкий крик. Он пел, полузакрыв глаза, и только ноздри его раздувались, точно вдыхали горькие и прекрасные запахи степей.

О чем он пел? Не хотелось слушать никакого перевода, потому что никакой перевод не мог передать опьяняющей силы и правды этого вдохновения. Нельзя было разобрать слова, но эта странная, удивительная, свободная песня проникала в глубь нашего существа, и раз слышавший ее не мог уже забыть этот голос, повелительный и нежный, смешливый и грозный. Это было чудо, это был Джамбул — ата акынов, отец певцов…

С того момента, как он явился, время как будто перестало существовать. Стены раздвинулись и пропустили к нам видение иного мира, он был ближе к Руставели и его сказочным героям, чем к этим по-городскому одетым людям в душном зале. Он мог явиться сразу после штурма замка каджей, чтобы поделиться своими впечатлениями, и мы бы ему поверили. Хотелось взглянуть в окно, чтобы убедиться, что он оставил на улице прекрасного боевого коня, вокруг которого уже стоят любопытные, а у него на удилах хлопья синевато-снежной пены [56].

Даже если признать неумеренными восторги от хрипения и клокотания резкого крика акына, следует заметить, что перформативный аспект здесь явно доминирует над текстуальным. Он фактически делает сам текст нерелевантным. Тем менее важным становится различение между устным и письменным исполнением. Вот типичный фрагмент одной из многочисленных газетных корреспонденций о Джамбуле:

КАСТЕК.(По телефону от нашего специального корреспондента).

Радостная весть пришла в колхозные аулы Кастека. Она передавалась из уст в уста, из колхоза в колхоз, она создавала торжественно-праздничное настроение народа.

В колхозы Кастека пришли газеты с проектом сталинской Конституции.

Из колхоза «Ерназар», как горный ручей, вырвалась новая звонкая песня орденоносного певца Джамбула.

Окруженный колхозниками, он сидел на зеленом холме, с вершины которого видна кастекская долина.

Старый Джамбул играл на домбре и пел. Проклиная в своей песне презренные законы ханов и русских колонизаторов, Джамбул славил великий сталинский закон и звал акынов Кастека:

Из «Ерназара» во все уголки Кастекской долины ехали джигиты <���…> Верхом на конях, и пешком, и на грузных арбах ехали и шли из колхозов старики и молодые <���…>

Рядом с юртами на коврах и кошмах появились керсени со свежим пенистым кумысом. На белых скатертях были рассыпаны баурсаки, румяные лепешки, конфеты, сахар. Кипели самовары. В котлах варилось мясо.

Начинался радостный праздник — обсуждение, своеобразное обсуждение в песнях и стихах проекта сталинской Конституции [57].

Помимо умилительной картинности рисуемых сказочных сцен обращает на себя внимание скрытый сюжет подобных нарративов: хотя речь идет о Конституции, на самом деле в центре находится проблема медиума: не голос переходит в письмо, но, наоборот, письмо — в голос: газета сообщает о том, что пришла газета, в той газете еще один письменный текст — Конституция, которую славит голос акына и, прославляя, зовет других акынов к голосовой амплификации. Так что в результате письмо окончательно растворяется в голосе, трансформирующемся в конце концов в чистый перформанс — «обсуждение в песнях». В результате основной закон, то, что по определению подлежит письменной фиксации, орализируется, возвращаясь в стихию «народности».

Этот феномен, между прочим, объясняет, почему такие метатексты, как «Поэт» Капиева (1940) или тетралогия «Путь Абая» Ауэзова (1942–1954), оказались фундаментом национальной прозы соответственно в Дагестане и Казахстане: рассказывая о предыстории национальных литератур, они сдвигают эпическое время в современность, тем самым подтверждая, что сталинская современность и есть время творения, время эпоса. Мифология Джамбула — лишь одно из подтверждений тому.

Если мифология прообраза Джамбула, Сулеймана Стальского, была устремлена к тому, чтобы наделить его неповторимыми живыми чертами, то мифология Джамбула, напротив, вся направлена к лишению его какой бы то ни было характерологичности, превращению его в сказочного персонажа. Нарратив о нем, как мы видели, заведомо неправдоподобен и явно не рассчитан на доверие читателя. Неудивительно, что этот фантастический дискурс породил огромную контрмифологию. Под вопросом оказался сам факт существования Джамбула.

Характерным (вне зависимости от степени аутентичности) примером такой контрмифологии является рассказ Шостаковича, приводимый Соломоном Волковым. Шостакович с Джамбулом знаком не был, и разговор о нем возник в связи с обсуждением оперы Шостаковича «Нос» — о том, насколько гоголевский сюжет был актуален в советское время. Шостакович ссылался на рассказ знакомого композитора (речь, по всей вероятности, идет о Евгении Брусиловском), «историю — необыкновенную и обыкновенную. Обыкновенную — потому что правдивую. Необыкновенную — потому что речь в ней все-таки идет о жульничестве прямо-таки эпохальном. Достойном пера Гоголя или Гофмана».