Дмитрий Травин - Просуществует ли путинская система до 2042 года?

В Германии же над ценностями Цивилизации превалировала Культура. Она предполагала формирование развитой, эффективной экономики без тех эксцессов, которые сопровождают развитие хозяйства в иных местах. Она предполагала духовное единство общества вместо войны всех против всех, социальную защищенность вместо вражды, наживы, корысти. «Цивилизация — это культура, утратившая душу», — резюмировал в наше время известный русский специалист по германской философии Арсений Гулыга.

Германия и впрямь пыталась сохранить если не душу, то, по крайней мере, национальную общность. Не случайно именно Отто фон Бисмарк первым в Европе добился больших сдвигов в деле создания систем социального страхования. Не случайно именно в Германии получило динамичное развитие картелирование крупного бизнеса. Не случайно именно Германия чрезвычайно активно защищала отечественного производителя от иностранной конкуренции. Все эти мероприятия, рассматриваемые порой как независимые, изолированные, на самом деле являлись элементами единой системы патерналистского государства.

У разных немцев в их национальном мировоззрении могла быть различная Культура. Кто-то видел величие Германии в творениях Гегеля, а кто-то в том, что в сравнении с французским рабочим немец защищен государством. На самом деле, защита была условной и в целом немец начала XX века оказывался даже беднее своего западного соседа. Но национальная идея живет всегда собственной жизнью, мало связанной с реальностью.

В Первую мировую войну немцы шли сражаться не только за своего кайзера. Они защищали германскую Культуру, германский образ жизни от «русских варваров» на Востоке и от «неправильной» цивилизации на Западе. Утвердив в сознании свое культурное превосходство над врагом, немцы тем самым компенсировали трудности становления рыночной экономики, нищету и убогость жизни, реально существовавшее неравноправие социальных слоев. Возможно, поэтому война была столь долгой и кровавой. Не все были пронизаны таким антивоенным настроением, как, скажем, хорошо известные нам герои Ремарка.

Например, социал-демократы, которые «по определению» должны были быть приверженцами пролетарского интернационализма, внезапно ощутили себя частью сражающейся нации. Один из них впоследствии писал: «Мы открыли глаза и вдруг приняли немецкое отечество. <...> Прежде рабочий видел в государстве своего врага. Теперь он стал чувствовать себя частью этого государства. <...> Это созидающее государство будущего, фундамент которого уже заложен, защищают теперь рабочие кровью своего сердца».

Не только простые немцы, но даже лучшие интеллектуалы Германии чувствовали себя представителями иного мира, нежели мир Запада. Социолог Макс Вебер считал, что культурная задача Германии и ее историческое предназначение состоят в том, чтобы не допустить господства американизма в мире. А граф Германн фон Кайзерлинг пояснял, что в Америке «человек вынужден развиваться не по образу и подобию Божию, а по образу и подобию промышленного предприятия», что «никто не забывает прежних “друзей” так быстро, как американец» и что «демократическое устройство в своей нынешней форме будет в наибольшей степени способствовать победе животного идеала».

Социолог Эрнст Трёльч называл воодушевление, вызванное Первой мировой войной, возвращением «веры в дух» — дух, который торжествует над «обожествлением денег», «нерешительным скепсисом», «поисками наслаждения» и «тупым раболепствова- нием перед закономерностями природы». Причем такого рода высказывания отражали мнение значительного числа немецких интеллектуалов. Так в самом начале войны более трех тысяч профессоров в коллективном письме выразили возмущение тем, что враги Германии (в первую очередь Англия) хотят противопоставить дух немецкой науки тому, что они называют духом прусского милитаризма.

Но ярче других об особом германском пути сказал в те годы писатель Томас Манн, которого принято вообще-то считать образцом европейского гуманизма XX века. «Никогда механически- демократическое государство Запада не получит у нас прав гражданства. <...> Демократия в западном смысле и вкусе нам чужда и является у нас чем-то переводным, она существует только в прессе и никогда не сможет стать немецкой жизнью и немецкой правдой».

«Созрели для демократии? Созрели для республики? — задается вопросами классик. — Какой вздор! Те или иные государственные, общественные формы либо подходят народу, либо не подходят». И дальше развертывается обоснование системы, которую кремлевский политтехнолог Владислав Сурков, наверное, назвал бы суверенной демократией, а Томас Манн именует народным государством.

Больше всего он боялся, что это народное государство поглотит в ходе войны обычная западная демократия, и потому писал: «День, в который фельдмаршал Гинденбург сбросит в море английский десант, навсегда отбив у этого народа охоту ступать на континент, станет важнейшим не просто немецким, а всемирным праздником». К счастью для мира, праздник этот не настал. Но после поражения Германия была оскорблена гигантскими репарациями и демилитаризацией рейнской зоны, в которую французы в 1923 г. еще и ввели свои войска. На этом фоне прогрессировали идеи национальной исключительности и реваншизма. В конечном счете дело дошло до торжества национал-социализма. Вторая мировая война являлась для немцев логическим продолжением Первой.

Идея особой германской Культуры трансформировалась в идею особой арийской расы. Конечно, эти две модификации принципа особого пути существенно отличались друг от друга и в некотором смысле даже были противоположны (нацисты, например, жгли на кострах многие из тех книг, которые составляли истинную гордость немецкой Культуры). Но думается, если бы идея национальной исключительности не сформировалась на рубеже XIX XX столетий, национал-социализм не имел бы в Германии таких прочных корней.

Путь императора

По мере того как модернизация распространялась с запада на восток, проблема особого пути стала отчетливо просматриваться в самых разных частях мира. Тем более что для неевропейских культур сформировать тезис о своей особости было по понятным причинам значительно проще. Первой в данном направлении двинулась Япония, причем сделала она это как раз тогда, когда совершила серьезный рывок в экономическом развитии — во времена революции Мэйдзи.

После 1868 г. — момента начала преобразований — общество там чрезвычайно сильно изменилось. Япония из государства, совершенно оторванного от европейской культуры (в том числе культуры хозяйственной), стала одним из экономических лидеров мира. Сменилось несколько поколений, и японцы оказались уже не самураями, отдающими жизнь за господина, а трудоголиками, отдающими всё время работе на хозяина. Подобная ломка не могла осуществиться безболезненно.