Николай Зенькович - Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы

В Москве иногда приходилось слышать критические высказывания о Ленинграде. Мне они представлялись обывательскими сплетнями, все мое сознание протестовало против того негатива, который обрушивался в адрес великого города. В сердце я носил образ своего Ленинграда, каким он запомнился мне в июле 1967 года. Видно, мое приподнятое настроение, возвышенные чувства воздействовали на восприятие окрестных улиц и прямых, как стрела, проспектов, огромных и величавых площадей. Женитьба на любимой девушке, которая ждала в Минске, — предстоявшая свадьба придавала всему увиденному романтический вид.

Вот он, город трех революций, город, где впервые победила Советская власть! Я любовался его неповторимыми архитектурными ансамблями и памятниками отечественной истории, особенной застройкой проспектов и улиц. Ничего похожего в наших белорусских, даже в старых, городах мне видеть не приходилось. Я написал тогда несколько эссе о достопримечательностях города. Я и сегодня подписался бы под каждым из них, мне вовсе не стыдно признаваться в их авторстве; единственное, в чем, пожалуй, я сегодня бы усомнился — нет, не в правдивости изложенных фактов, в этом смысле там все в порядке, — в выборе тональности тех публикаций.

С высоты нынешнего времени, с точки зрения того, что мы сегодня знаем, те заметки следовало бы писать по-иному. Ничего не поделаешь, каждое время живет по своим законам. Тогда было принято восхищаться, и я не нарушал общей традиции.

Вообразите себя на месте редактора, это вам на стол кладутся репортажи с мест, близких и дорогих сердцу каждого русского человека, — Невского проспекта, например, — и вместо естественного волнения и возбужденности при виде достопримечательностей Северной столицы, колыбели революции, вы обнаруживаете неизвестно что. Взгляд репортера устремлен не на то, что составляет предмет нашей гордости, можно сказать, общенародные, национальные символы, а скользит за фасадом Невского, среди неблагоустроенных кварталов, запущенных «коммуналок». Что вы скажете строгим редакторским голосом журналисту?

В те времена не только приезжие, даже местные коллеги не замечали, что старение и разрушение исторической части города идет быстрее, чем ремонт и восстановление зданий. Признаться, и я довольно скептически прислушивался к тихим разговорам о том, что Ленинград постепенно теряет свою привлекательность. Откровенно говоря, такое подозрение как-то шевельнулось.

Было это, кажется, году в семьдесят восьмом или семьдесят девятом, я приехал из Минска в Ленинград на зональный журналистский семинар и, каюсь, большую часть тех шести дней провел на улицах, а не в зале заседаний, ибо уж больно скучно было слушать однообразные самоотчеты и бесконечные ссылки на «Малую землю». Идя по Невскому, засмотрелся на красивейший декор одного из фасадов, свернул с проспекта и, обходя дом со двора, услышал зов:

— Сынок, подожди!

Голос доносился как будто из-под земли. Посмотрел под ноги и на их уровне увидел глаза в старческих морщинах, устремленные из открытой оконной форточки. Я знаю, что такое жизнь в подвальной комнате: судьба уготовила мне подростком несколько лет квартировать в деревянном доме на окраине Минска. Склонившись над форточкой, спросил, что произошло. Старушка со слезами на глазах попросила сходить в аптеку и принести ей лекарства. Руки у нее мелко тряслись, когда она протягивала рецепт и помятую трехрублевую бумажку.

Горе одинокой, забытой всеми женщины обожгло сердце. Я выполнил просьбу, принес из аптеки аккуратный сверток. Для меня это было как горячий душ. В самом центре Ленинграда, в полусотне шагов от гордого и пестрого Невского, одинокие старики живут в подвалах?! В ушах застряли слова, сказанные по-петербургски: «Полвека отсюда не выбраться. Жить не хочу…»

Я зашагал в глубину двора. Мама родная, неужели это хваленая Северная Пальмира? Разбитый асфальт, ветхие стены, грязные лужи, балконы, упавшие на землю и превратившиеся в кучи битого кирпича и мусора. Многие здания с пустыми глазницами окон, из которых время от времени показываются взлохмаченные, давно не мытые лица. Да что это за наваждение такое? Куда я попал? Скорее, скорее отсюда, к спасительному свету Невского, к привычному шуму и празднично одетым людям.

Позднее я узнал, что уже тогда существовало слово, которым называли асоциальных личностей, тех, кто окончательно опустился, порвал всякие отношения с родными и близкими, а то и потерял человеческий облик. Бомж. Человек без определенного места жительства. Из милицейских служебных бумаг неологизм перекочевал в массовую печать и сегодня стал привычным в лексиконе городских жителей. Так вот, первых бомжей мне пришлось увидеть в брошенных «коммуналках», на лестницах, в близлежащих скверах.

Лицо старой женщины в форточке подвальной комнаты преследовало меня долго. На том же журналистском семинаре, кстати, посвященном проблемам освещения образа жизни при развитом социализме, нам официально сказали, что в Ленинграде все, кто раньше жил в подвальных помещениях, переселены в современные комфортабельные квартиры. А как же быть с тем, что я сам увидел? Нетипичная картина, исключение, успокаивал я себя.

Что такое любовь к Родине, патриотизм? Заверения в глубоких чувствах? Торжественные клятвы на пионерских сборах и комсомольских собраниях? Вслух произнесенные новобранцем с листа слова военной присяги? А может, существует патриотизм, так сказать, фразеологический? Который зафиксирован в бесчисленных школьных сочинениях, газетных статьях? Или сентиментальный? Сколько произносилось слащаво-приторных слов о расцвете Отечества, о трудовых подарках в честь славных дат, а что выходило на поверку? Лицемерие, отсутствие даже намека на искренность, а то и примитивная подделка, грубая спекуляция на святых чувствах. Кто больше патриот: сатирики Гоголь и Салтыков-Щедрин, которые беспощадно выкорчевывали пороки российского крепостничества и высмеивали закостенелые нравы, или сотни тысяч их добропорядочных современников, млевших от радостного сознания чистоты своих верноподданнических чувств к вере, царю и отечеству?

Мудро подметил академик Д. Лихачев: если мать с отцом замечают у своих детей не только хорошее, то делают это только ради того, чтобы дети стали лучше. В самом деле, разве лишь одни радости и наслаждение приносит преданность Родине?

Что такое история: события или люди? Судя по тому, как ее преподавали у нас, это скорее даты и цифры. В университете, да и в московской Высшей партийной школе меня не покидало ощущение, будто это езда в трамвае — все по одному и тому же маршруту, проложенному казенной учебной программой и скучным учебником, этими двумя рельсами учебного процесса. Хотелось видеть исторические личности открытыми со всех сторон, видеть их поиски, ошибки, колебания, находки, потери. Нам же предлагались даты и бесконечное множество цифр — тонны рекордов Стаханова, проценты выработки Сметанина, Гудова, других замечательных людей нашей страны.