Николай Зенькович - Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы

Нет, это не посягательство на святые образы, не попытка развенчания героев. 122 человека были осуждены Верховным уголовным судом, свыше 450 отданы в солдаты. Пятерых царь послал на виселицу. Все печатные источники, вышедшие в советское время, единодушны в оценке поведения приговоренных к смерти — они восприняли приговор мужественно. В этом убеждает и царская запись в дневнике: «как злодеи». Выходит, не просили милости, а говорили крамольные слова о России и народе, самовластии.

И вдруг такая вот деталь: самый младший из приговоренных к эшафоту, рыженький, весь в веснушках, подпрапорщик Мишенька Бестужев-Рюмин… разрыдался. Я отчетливо увидел его, двадцатилетнего мальчишку, воспитанного заботливой мамой, припавшего в отчаянии к плечу Сергея Муравьева, услышал звон кандалов на его ногах, в глаза бросилось, как дрожит маленькое тщедушное тело. Мое сердце защемило от любви и сочувствия к юноше.

Он ведь почти ребенок и никогда больше не увидит ни росистой травы в поле, ни восхода солнца, не услышит песни жаворонка, тихого журчания родниковой воды. Все кончено, впереди сырая земля могилы. Почему, ну почему нигде нет этой подробности? Кто-то счел, что она может лишить декабристов ореола твердости и непреклонности? Наоборот, еще больше добрых чувств вызовет. Чужая боль и отчаяние откликаются в людях острым сочувствием.

Не все, подобно Лунину, высказывали презрение или неуважение к следственной комиссии. Многие держались не так твердо, запутывали друг друга, многие униженно просили о прощении. Завалишин, например, все валил на Рылеева. Е.П. Оболенский и С.П. Трубецкой наговорили на Грибоедова, к счастью, Николай I им не поверил. Что-что, а делать из героев иконы мы мастера. Не жалеем красок, чтобы подчеркнуть их исключительность. Закованные в доспехи высоких слов, они предстают недосягаемыми сверхличностями. Ничего не остается, что характеризовало бы их как людей, интересует подвиг, и только он. Но ведь время подвига коротко, нередко это лишь мгновение, куда важнее подготовка к подвигу.

В Иркутске и Чите, Кургане и Нерчинске я рассказывал о декабристской Белоруссии. На формирование свободолюбивых мыслей блестящих столичных офицеров, на решение свергнуть царя немалое влияние оказали наблюдения, вынесенные ими во время маневров гвардии, проходивших на Белорусской земле в 1821 году, а после и зимовки в белорусских городах и селах.

Аристократы, сыновья богатейших людей России, многие из них впервые столкнулись со страшным положением крестьян. Унылый вид имели белорусские деревни и села, местечки и города. Крестьяне выглядели рабами в полном смысле этого слова.

Что меня особенно поразило, так это отсутствие музеев декабристов в Ленинграде. Нет их и в Москве. А вот за Уралом, за Великим Каменным Поясом, их несколько. Подумалось: а почему нет в Белоруссии? Минск, Витебск, Полоцк, Бешенковичи, Бельмонты, Бобруйск, Могилев, Гродно — разве перечислишь все места, так или иначе связанные с жизнью десятков членов тайных обществ.

С полным правом можно сказать: в Белоруссии начиналось движение декабристов. Совсем не исследованная тема, белое пятно в истории — будущие декабристы и пробуждение общественно-политической мысли в этом крае. Сибирские музеи — это не только сокровищницы экспонатов и рукописей апостолов свободы, это центры культурной жизни, научных поисков. В Иркутске музей расположен в доме, где когда-то жил Трубецкой. Там я услышал поразившую меня мысль, почему Сибирь, и в частности Иркутск, имеет такую заметную литературу. Отмечалось влияние могучей природы, могучих рек, Байкала. Но на первое место выдвигались декабристы. И я подумал: а разве нельзя то же сказать и о Белоруссии?

В «Путешествии в Арзрум» А.С. Пушкина обнаруживаем следующие строки: «Здесь увидел я… Михаила Пущина, раненого в прошлом году. Его любят и уважают как славного товарища и храброго солдата». «Храброго солдата» — сказано не в переносном, а в прямом смысле. Подождите, почему солдата? Пушкин описывает события 1829 года, а Михаил Пущин уже в 1825 году был капитаном лейб-гвардии конно-пионерного эскадрона. Сенаторский сын, баловень судьбы…

За то, что «знал о подготовке к мятежу, но не донес», его приговорили к лишению свободы и дворянства и отдали в солдаты. Так сенаторский сын и лейб-гвардии капитан очутился на Кавказе, где шли тяжелые бои. Он выслужился до чина поручика и уже в 1829 году писал брату Ивану, страдавшему за тысячи верст от Кисловодска в Читинском остроге: «Время здесь провожу довольно приятно — лицейский твой товарищ Пушкин, который с пикой в руке следил турок перед Арзерумом, после взятия его вернулся оттуда и приехал ко мне на воды… Понятно, часто о тебе вспоминаем — он любит тебя по-старому и надеется, что и ты сохраняешь к нему прежние чувства».

В 1836 году Михаил Пущин подал в отставку и поселился в Белоруссии, в Паричах под Бобруйском. Отец братьев-декабристов, сенатор Иван Петрович Пущин, был владельцем здешнего, когда-то богатого имения. Отставной поручик, друг Пушкина, с которым на Кавказе было все — и карты, и разговоры до полуночи, и ящики рейнвейна, — продолжительное время жил в Паричах. Там он перенес смерть жены, женился во второй раз. Через 32 года новый царь, Александр II, возвратил ему прежний чин капитана лейб-гвардии его величества. По воспоминаниям современников, мысль написать о встречах с Пушкиным на Кавказе Пущину подсказал Лев Толстой.

Под старость, получив от нового царя не только прощение, но и генеральские эполеты, он напишет свои «Записки». Это толстенная книжища, я тщательно выписывал из нее то, что касалось Белоруссии. Набралось немало текста. Расскажу об одном эпизоде.

Действие происходило после маневров гвардии, ее смотра возле Бешенкович императором Александром I и последующего приказа о зимовке в Белоруссии. Конно-пионерный эскадрон Михаила Пущина получил распоряжение расположиться на зимних квартирах в Койданово. Это в сорока верстах от Минска.

«Дороган (квартирмейстер. — Н.З.) занял для нас квартиру в расположении моего взвода в семи верстах от Койданово, в Новоселках, у помещика Костровицкого, у которого титуловали господин подкаморник, — с легкой грустью вспоминал стареющий генерал, — в доме его мы довольно приятно проводили время, до того приятно, что я окончательно влюбился в дочь его Эмилию, шестнадцатилетнюю девушку, хорошую музыкантшу. Дело у нас настраивалось, и я уже написал в Петербург, просил у отца разрешения жениться, выйти в отставку и жить в Паричах помещиком. Ответа не последовало никакого; наконец сестра Анна Ивановна написала, чтобы я взял отпуск, тогда можно будет обо всем переговорить. Я, полный надежд и любви, отправился в Петербург и вместо месяца под разными предлогами пробыл более трех месяцев в нем, получая каждый раз отсрочки от великого князя… Вспомнил только обещанную Эмилии музыку новой оперы «Красная шапочка», которую я привез ей в подарок. В Петербурге получал я письма от Костровицкого…»