Сборник статей - Пути России. Новый старый порядок – вечное возвращение? Сборник статей. Том XХI

Однако, в отличие от других произведений, в «Ювенильном море» фантазийность рассматривается чуть ли не как главный способ жизнепроживания героев. Ее конкретизации – идеи извлечения на поверхность земли «древней воды», лежащей в недрах в «кристаллическом гробу»; выведения вместо обычного скота «социалистических гигантов, вроде бронтозавров, чтобы получать от них по цистерне молока в один удой»; предложение отапливать пастушьи курени «весовою силой обвалов или варить пищу вековым опусканием осадочных пород» и еще многое.

И здесь обнаруживается, что фантазийность не просто полет мыслей отдельных чудаков. Будучи изначально рассогласованной со здравым житейским смыслом и актуальным научным знанием, она, тем не менее, постоянно и целенаправленно воспроизводится большевиками в структурах общественного сознания. Это не может быть случайностью. Значит, у фантазийности должно быть собственное качество, кому-то и для чего-то необходимое.

Выскажу предположение. В том случае, когда фантазийность перестает контролироваться здравым смыслом, у нее действительно обнаруживается важное свойство. С ее помощью решается извечная проблема «соседства» жизни и смерти. Фантазия, не претендуя на пространство жизни, в то же время лишает пространства смерть.

Большевики, создающие для человека ситуацию жизни в царстве смерти, не могли не понимать, что так жить сможет лишь небольшая часть людей. Огромное большинство не сумеет воспринимать абсурд органично. И для управления этим большинством понадобятся вспомогательные инструменты. Утверждения – «сегодняшние поколения живут ради счастья будущих»; «очистим землю, посадим сад и еще сами успеем погулять в том саду»; «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» – не могут быть приняты здравым рассудком как таковые. Нужно придумать нечто, что позволит рассудку эту логику «жизни впрок» принять. Человек должен смириться с тем, что жизнь не отрицается, а переносится в будущее. Перенос жизни в будущее («превращение будущего в родину») фиксировал Платонов. И он же обнаружил дополнительные, придуманные для легкости восприятия абсурда инструменты – фантазии и фанатизм.

Вводя в содержание анализируемого явления и всесторонне рассматривая фантазийность, Платонов тем самым откликается на традицию анализа феномена смерти в русской классике. Классике было присуще установление границы и удержание смерти на рубеже жизни. Попытки перейти границу были редки и робки. В числе таковых вспомним «Гробовщика» Пушкина или «Бобок» Достоевского. Несколько подробнее эту границу исследовал Лев Толстой, в том числе в знаменитых страницах об умирании князя Андрея или в «Хозяине и работнике» и «Смерти Ивана Ильича».

У Платонова – совершенно иное. На место найденного в русской классике способа «взаимодействия» жизни и смерти он предлагает свой, новый: смерть сосуществует с жизнью, живет в ней. И делается это посредством безграничной фантазии и фанатизма. В сознании человека, к фантазиям восприимчивого, бытие вытесняется в будущее и обретает такие формы, что для смерти в них места просто нет. Герои, охваченные фантазиями, уничтожают в себе страх смерти. Правда, при этом жизнь – с точки зрения тех, кто сохранил нормальность, – превращается в абсурд. Но самими фантазерами абсурд не замечается. Напротив, они превращаются в фанатиков. Фанатизм оказывается естественным и неизменным спутником фантазийности. Конечно, смерть делает свое дело помимо наличия или отсутствия страха перед ней, наличия фантазий или фанатизма. Но изживание страха смерти и, тем самым, обретения иллюзии свободы для фантазирующих фанатиков налицо. Никто из героев-большевиков в «Ювенильном море» смерти не боится. И никто, кроме них, не предается фантазиям, не обнаруживает фанатизм.

Авторский рецепт фантазийного и, одновременно, «внесмертного» бытия уже в первых абзацах повести сообщает Николай Вермо. Как помним, пока он двигался в глубину степи, он успел открыть первую причину землетрясений, вулканов и векового переустройства земного шара, «лишь бы занять голову бесперебойной мыслью и отвлечь тоску от сердца». И чем созидаемый в сознании мир грандиознее, тем лучше он защищает от страха смерти. Однако герой все же боится тоски. Отчего? Ведь он участвует в «пролетарском воодушевлении жизни» и скапливает вместе с друзьями посредством творчества и строительства «вещество для той радости, которая стоит в высотах нашей истории» [257].

Ответ дается через столкновение разных способов жизни. Тоска Вермо объясняется при встрече с Умрищевым, читающим книгу об истории царствования Ивана Грозного. Умрищев со своим предостережением «не суйся», по мнению автора, «разумно не хотел соваться в железный самотек истории, где ему непременно будет отхвачена голова». Вермо же не только суется, но летит по гребням волн, спасаясь до поры тем, что перескакивает с одной волны на другую. Однако конец этой эквилибристике уже виден: дальше Америки и дольше, чем на полтора года, Вермо и Босталоевой плыть некуда. А провожают их, что значимо для философского понимания повести, герои, олицетворяющие два противоположных принципа жизни – «Не суйся!» (Умрищев) и «Надо решить вопрос о добыче подземных морей» (Федератовна). Борьба этих начал, похоже, неизбывна, и фантазийность и фанатизм раньше или позже одолеваются варварским невежеством, грубой косностью и тупым безразличием. Не к этому ли, разрушив русскую культуру, пришел к концу своего недолгого века СССР?

Коллизию столкновения способов жизни безудержного мечтателя и вдохновенного представителя «технического большевизма» Вермо, с одной стороны, и вечного бюрократа и врага всего нового Умрищева, с другой, Платонов объясняет своими собственными словами: «Вековечные страсти-страдания происходят оттого, что люди ведут себя малолетним образом и повсюду неустанно суются, нарушая размеры спокойствия». Как дети, люди, подобные Вермо, Босталоевой, Дванову, Копенкину, мечтают разрезать лазером земную твердь, нырнуть в озеро как рыбы, за одну ночь, к утру следующего дня устроить коммунизм. Но они не просто чудаки. Они опасны, потому что убивают тех, кого не могут заразить своими фантазиями и кто не поддается фанатизму. Они «неустанно суются».

Слова о «нарушении размеров спокойствия» могли бы в случае их полноценной расшифровки стоить Платонову того же, чего Мандельштаму стоили стихи о «тараканьих усищах». Поэтому Платонов и прячет их. Так, Умрищев, инспектируя гурт, дает сопровождающему указание: «Сорвать былинку на пешеходной тропинке, а то бьет по ногам и мешает сосредоточиться». Сопровождающий наклонился было, чтобы сразу уничтожить былинку, но Умрищев остановил его: «Ты сразу в дело не суйся, – ты сначала запиши его, а потом изучи: я же говорю принципиально – не только про эту былинку, а вообще про все былинки в мире». Верно. Умрищев говорит о принципе жизни.