Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Париж остался в моем опечаленном воображении, многоликий и зыбкий, но мой и единственный (при всей своей неуловимости) Париж, который никто у меня не отнимет. Даже он сам, его непреклонная реальность, принесенные им страдания, невозможность к нему прикоснуться, отыскать в нем себя. В отвергнутом многими, больном и мудром «Дневнике» Юрия Нагибина написано: «Самое ценное не поездка, а тоска по ней… Самая лучшая заграница – мой письменный стол…»

Но мне бессмысленно, страстно, безнадежно хотелось вернуться, «платиновое солнце» за Триумфальной аркой оставляло мне надежду. Я не знал тогда, что начался мучительный и прекрасный мой роман с Парижем, мое «вечное возвращение», воображаемое, а потом и реальное. Вымоленные у судьбы, радостные и безрадостные, страшные и прельстительные поездки, трудные встречи с самим собой и отчаяние от собственной неблагодарности, написанные и ненаписанные книги – чего только не принес в мою жизнь этот город, о котором я начал мечтать еще в годы войны, за печкой в деревне Черной.

В 1962-м, когда «Домье» был еще в типографии, в той же серии «Жизнь замечательных людей» впервые вышла книга Булгакова «Жизнь господина де Мольера», написанная давно, в 1933 году.

Книга привела меня в восторг и погрузила в тоску.

Впервые я почувствовал, что жизнеописание может быть высокой литературой. Свободной, виртуозно написанной, с собственной неповторимой интонацией. Понял, что вовсе не степень эрудиции, знакомство с архивами или даже путешествие во Францию определяют удачу автора – Булгакова за границу так и не пустили, – а талант, только талант, интуиция, блеск пера и опять-таки свобода, способность писать, ни на что не оглядываясь, доверяя лишь собственному божественному дару.

Свидетельствуют, Булгаков действительно много прочитал о Мольере, в том числе и французских текстов, хотя были, конечно, ученые, знавшие о Мольере больше. А Булгаков умел и из самых известных книжек извлекать такие фейерверки живых подробностей жизни Мольера и мольеровского Парижа, которых ни в одном архиве сыскать было немыслимо. Там, где представление Булгакова о месте действия по каким-то причинам оставалось приблизительным, его могучая интуиция придавала перу некую особую отважную грацию, и читатель доверял догадке ничуть не менее, чем исторической точности; да и нужна ли она была в таких случаях!

Главное ведь в том, что Булгаков – комедиограф, человек совершенно театральный, гениальный читатель. И вступал в почтительный и все же равный диалог с «лукавым и обольстительным галлом» в «бронзовом парике» и «бронзовыми бантами на башмаках» [16]как с собратом, чьи страдания открывались ему до самого кошмарного дна. И понял я тогда, что воображение и понимание все может не только заменить, но и превзойти.

Понял не до конца, но ощущение собственной малости стало меня мучить. Правда, другие книги в серии «Жизнь замечательных людей» мало были похожи на литературу, и в этом смысле «Жизнь господина де Мольера» стала бомбой, упавшей в болото. Но я был слишком молод и увлечен собой и своим «Домье», чтобы сокрушаться долго. Книга Булгакова смутила меня, но, боюсь, не научила ничему, во всяком случае тогда.

Зато когда несколько лет спустя после выхода «Домье» и «Давида» и первой поездки в Париж заключил договор на книгу о Ватто, я понял, насколько поработил мое воображение Булгаков.

Писать по-старому не получалось, новой, своей интонации не было. И вся моя детская самонадеянность вкупе с непереваренным опытом первых двух книг и любовью к изящному слогу жестоко мне отомстили.

Так невыносимо красиво я не писал еще никогда.

«Итак, читатель, зажжем восковые свечи перед картинами Антуана Ватто. Пусть их огни, вздрогнув в старом лаке…»

Этой фразой начиналась моя бедная несостоявшаяся книжка. Увидев, насколько она (оказывается!) стилизуется под булгаковскую «Жизнь господина де Мольера», я впал в смятение. В оправдание взял оттуда эпиграф, так сказать, «открыл прием»: «Передо мной горят восковые свечи, и мозг мой воспален». Не помогло. Какие-то мысли, суждения, даже обороты получались, я чувствовал: так я раньше не умел писать. Но так написать большой текст не мог, это были только проблески, догадки. Я словно бы и подпрыгивал высоко, но удержаться на высоте не умел. Случай, тогда воспринятый мною трагически, меня выручил: я затянул работу, со мной расторгли договор. Несмотря на огорчение, я в глубине души успокоился: понимал, что книга не удастся, в тридцать три года писать о Ватто рано. Могло бы получиться, но лишь то, что немцы называют Zuckerwasser (сахарная водичка)!

Книгу о Ватто я написал лишь через десять лет, может быть, одну из своих лучших книжек, – скорее всего, потому, что помог первый скорбный опыт. Нового «Ватто» я писал действительно «открытым приемом»: не пересказывал, а цитировал мемуары, источники, собственные предположения называл предположениями, сомнения – сомнениями.

Додумывать не грех. Неприлично и дурновкусно – камуфлировать сочиненное под исторический факт, а исторический факт сервировать как милый вымысел.

И к тому же это была первая книжка о французском художнике, написанная после первой «настоящей» поездки во Францию в 1972 году, первая книжка, материал для которой я сознательно собирал в 1977-м, когда смог приехать в Париж по приглашению во второй раз.

Париж XVIII века, Париж Ватто, в Париже теперь едва различим, среда обитания Домье и даже Давида легче мерещится на современных улицах. Но все же – две поездки во Францию, и было мне уже за сорок: поездка 1972 года принесла мне много сомнений и даже страданий и парижского одиночества, которое открывает многое, полезное для книги о Ватто. И много прочитано, и воспоминания, и опыт, и умение угадывать минувшее в современности и соединять эпохи – и этому я понемногу начинал учиться. Тем более что именно синтез времен и существование прошлого в настоящем для исторического повествования необыкновенно важно. Если за книгой нет автора, принадлежащего именно своему времени, само историческое время становится мертвым.

Париж, который увидел Ватто в первые годы XVIII века, когда пешком вошел в него после долгих дней мучительного для его слабого здоровья пути, был отчасти и моим Парижем – не по реалиям, по отдаленным, но несомненным реминисценциям: