Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Близ Опера-Гарнье на улице Дону почти сто лет назад американец Гарри Мак-Элхон открыл совершенно американизированное заведение, существующее и поныне: «Le Harry’s New York Bar» («Нью-йоркский бар Гарри»).

Поскольку в двадцатые годы редакция канадской газеты, в которой сотрудничал Хемингуэй, как и редакция «Нью-Йорк геральд», где служил Джейк Барнс – герой романа «Фиеста», располагалась поблизости от «Harry’s» и сам Хемингуэй и Скотт Фицджеральд часто сюда заходили, бар приобрел театральную надменность заведения, несущего на себе драгоценное бремя недавней, но знаменитой истории. В нем – короткие, не достающие до тротуара входные дверцы, как в старых салунах вестернов, сотня сортов виски и демонстративно не подают кофе. Пожилой и важный бармен горделив, хорошо говорит по-английски и немножко хочет казаться американцем. О том, что в баре не подают кофе, он сообщает с видимым удовольствием.

В бар зашла седая дама, элегантная, как большинство старых парижанок. На надменность бармена она не то чтобы не обратила внимания. Просто ей были интересны только хот-доги, которые она быстро и со вкусом ела один за другим, и пиво, которое ей тоже, видимо, нравилось, поскольку горделивый бармен едва успевал наливать новые бокалы. Она повторяла бармену с вежливой отрешенностью: «Вы дадите мне еще один хот-дог и еще un demi », и надменность, которую старался демонстрировать этот парижский янки, осталась лишь его собственной заботой. Не было конфликта, огорчения. Вообще ничего не было. Только озабоченный своей респектабельностью бармен стал казаться чуть-чуть смешным…

И все же, независимо от степени любезности гарсона, в благословенных стенах парижского кафе ни барству, ни холуйству места – не боюсь повториться – не найдется. Как ни высокопарно это звучит, здесь царствует равенство. Мне кажется, парижане даже не знают, что бывает иначе.

Многое остается невнятным иностранцу.

Конечно же, когда француз выбирает вино в ресторане или брассри, долго советуясь с официантом, посмеяться над этим может лишь тот, кто не хочет понять, что в другой стране живут по-иному. Во Франции – и к этому возвращаться придется не раз – удовольствие физическое и духовное практически неотделимы друг от друга, не говоря о том, что удовольствие – важнейшая, почти философская жизненная категория: «La vie est belle!» Это французское восклицание касается не только красоты окружающего, но и вкуса обеда.

В одном из дорогих устричных ресторанов появились меню в виде эффектно запрограммированных планшетных компьютеров – прикосновением пальцев можно было не только «перелистывать страницы», но и вызывать на экран эффектные фотографии блюд. Радости на лицах клиентов заметно не было: видимо, прогресс даже в Париже, случается, опережает вкус, а претенциозность принижает драгоценную традицию…

Эта традиция не угасает. Жизнь нелегка, но большинство ресторанов не пустуют. Есть кафе, рестораны и брассри, которые не закрываются вообще. Двадцать четыре часа не гаснут огни в легендарном «Селекте» на Монпарнасе, в «Au Pied de Cochon» («Свиной ножке») – раззолоченном, в красном бархате и зеркалах двухэтажном брассри у Форум де Алль, где – притом что заведение дорогое – подают очень дешевый и едва ли не лучший в Париже луковый суп- gratiné . Когда-то отведать это блюдо приходили сюда под утро, особенно после обильных возлияний. И «Au Pied de Cochon» стал патрицианским вариантом рыночных трактиров, а с исчезновением Чрева Парижа – и единственным их наследником. Ну а «Селект» – это отдельная глава, сердце Монпарнаса, заведение, изо всех сил старающееся удержать память о его «горячих часах», его золотом веке.

Мир больших ресторанов – особый мир. Недостаточно иметь аппетит, опыт высокой кухни и толстый кошелек. Надо иметь вкус к участию в спектакле, который имеет особый стиль и собственные правила игры.

Французов часто упрекают за их пристрастие к земным радостям, и термин «раблезианство» не случайно родился здесь. Рабле соединил земное наслаждение и возвышенную мысль, веселье и интеллектуализм, глубокую философию и радость бытия. За этим – глубочайшая, укорененная в самой природе нации неразрывность духовного и земного и уверенность в ценности каждого проживаемого мгновения.

Но есть и ритуалы, где вежливость, не перерождаясь в раболепие, обретает черты избыточно приторной игры, даже салонной угодливости, церемонии, правила, которые полагается соблюдать неукоснительно.

Когда в самом дорогом и фешенебельном ресторане Парижа – «Тур д’Аржан» – клиент не может самостоятельно, без почтительного сопровождения фрачного служащего, посетить уборную; когда номер телефона за него набирает другой фрачный господин, сообщая абоненту на другом конце провода, что сейчас с ним будут говорить именно из этого ресторана; когда раскуривание сигары для клиента превращается в длительный балет, а сыр привозят в комоде с сотней ящичков – все это угнетает неискушенного и с осторожностью относящегося к избыточной роскоши человека, ему и неловко, и смешно. Во всяком случае, ни демократизмом, ни хорошим вкусом здесь не пахнет.

Француз, слушая смущенно-насмешливый рассказ об этих церемониях, вероятно, улыбнется. Но его ирония будет не более чем жестом вежливости по отношению к нефранцузу. Конечно, все это пышно, забавно, это prétentieusement . Но Messieurs! Это серьезно, это часть удовольствия , это наша святая игра, за нее дорого платят, и участвуют в ней дорогие актеры.

Может быть, мы все же чего-то не поняли?

Когда сгущается ночь, в кафе гаснут почти все лампы. Пирамиды поставленных на столы стульев – чтобы удобнее было мести пол – делают зал совсем темным и неживым. Париж закрывает двери в свою гостиную, и одиночество откуда ни возьмись стучится в сердце прохожего, если он не парижанин.

Мертв Париж без кафе. В воскресные дни, когда большинство кафе бывают закрыты, возникает чувство бесприютности. На уличных скамейках сидеть не принято, и бездомен даже тот, кто в кафе и не собирался. Но когда светятся их окна – иная жизнь в Париже.

Когда слышишь обваливающийся легкий грохот железных штор, из-под которых, пригнувшись, выходят в обычном платье официанты и бармены и, кто в машине, кто в метро, кто на «мото», кто и пешком, устремляются по домам, то словно бы и нет Парижа. «Блещет серебристо-зеркальное сияние канделябров площади» (Бунин), великолепны прекрасные в «чопорной темноте» (Хемингуэй) парижские авеню, опустевшие и торжественные, застывшие в ожидании утра, когда вновь запахнет в предрассветном сумраке кофе и круассанами.