Михаил Герман - В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Зима и в Париже не лучшее время для работы на пленэре, тем паче на вокзале, и надо было обладать пылким темпераментом и увлеченностью, так свойственными Клоду Моне, чтобы в этих условиях написать столько больших прекрасных пейзажей.

В каждом поразительная «сила мгновенности», предметы растворены в дрожащем воздухе, наполненном призрачно-подвижным паром, причудливым танцем прозрачных теней, нематериальность которых могла бы контрастировать с грузными тушами локомотивов. Но и они, эти тяжелые, темные, казалось бы, вовсе лишенные поэтичности машины, стали на холстах Моне прекрасными кусками живописи, не потеряв, однако, красоты своих логичных и стройных индустриальных форм.

Золя в конце семидесятых, еще задолго до работы над романом «Человек-зверь», писал об этих картинах Моне: «Там слышен гул врывающихся поездов, там видны потоки дыма, клубящиеся под высокими сводами… <���…> Вот где сегодняшняя живопись. <���…> Наши художники должны найти поэзию вокзалов, как их отцы находили красоту лесов и ручьев».

Но у Золя эта «поэзия вокзалов» мрачна и трагична, наполнена предчувствием беды. У Моне даже паровозы обладают пусть отчасти и инфернальным, но все же очарованием. И это не машина, наделенная нравом, душой, даже страстями, как паровоз «Лизон» у Золя («Человек-зверь»), – это просто веселое чудовище.

Фантомность этой новой реальности питает и фантомность живописной материи: своды вокзала, рельсы, локомотивы и стрелки узнаваемы и предметны, но словно растворены в феерии пульсирующих, дрожащих, сгущающихся и тающих мазков, легко и точно создающих реальность и тут же скрывающих ее за торжествующей победой чисто живописного зрелища, где даже копоть напитана воздушной многоцветностью.

И подобно тому как на перламутрово-бирюзовых берегах Сены мы не способны уже видеть природу иначе как сквозь волшебные кристаллы живописи Писсарро, Ренуара, Моне или Сислея, так каждый парижский вокзал таит в себе воспоминание о Моне и виден сквозь память о его картинах.

Впервые я попал на парижский вокзал дождливым летним вечером 1965 года, в первый свой туристический, поднадзорный приезд во Францию. Не помню, почему удалось мне остаться одному, и я совершенно случайно от нашей гостиницы на улице Лафайет дошел до Северного вокзала. Странным показался мне этот комфортабельный, но все же тревожный мир европейской железной дороги, тем более – и это тоже случилось впервые – тогда я почувствовал мгновение темного парижского одиночества, которых меня ждало так много.

Потом я бывал на разных парижских вокзалах бесчисленное множество раз, и они показались мне все же не столь грустными, как наши, особенно в советские времена. Европа невелика, и даже вагон с волнующей воображение табличкой «Париж – Лион – Марсель – Триест – Венеция – Рим – Неаполь» отправляется не в такой уж дальний путь. К вокзалам Парижа вряд ли приложимо пастернаковское «Вокзал, несгораемый ящик / Разлук моих, встреч и разлук…». Мне, естественно, никого и никогда не приходилось там провожать, но дело все же в ином. Вокзалы в Париже так странно и деятельно соединяют в себе романтическое изящество времен Моне с отчетливой европейской технологичностью, в них так светло, оживленно и даже чисто, практически никогда нет бессмысленно мечущихся толп с тяжелыми чемоданами, так часто уходят и приходят поезда – нередко полупустые и стремительные, так много веселых киосков, баров, буфетов и прочего (особенно это поражало после советской вокзальной нечистой толчеи со спящими на скамейках пассажирами, темными толпами у касс и синими сардельками в буфетах, окруженных неподвижными очередями), что для элегической грусти как-то не остается места. К тому же доехать из Парижа до Лондона или Брюсселя – куда быстрее, чем из Петербурга до Москвы, спальных вагонов почти не осталось, неторопливая роскошь вагонов-ресторанов уступила место самолетным легким закускам – слишком быстро ходят нынешние поезда.

Уходят в прошлое и поразившие четверть века назад мое воображение trains-corail , локомотивы и вагоны которых имели двери и другие детали интенсивно-кораллового цвета. Эти серебристо-коралловые составы с благородным и мощным гулом проносились по рельсам, сливаясь в единую полосу со скоростью двести километров в час. А потом появилась гордость французской технократии – знаменитые TGV [73]. Эти почти неуловимые глазом фантомы межпланетными видениями словно летят над рельсами – более трехсот километров в час, в их вагонах скорость неощутима, как в самолете, только ничего нельзя разглядеть за окном, кроме того, что расположено далеко от дороги, – то, что близко, сливается в серую размытую полосу.

Стал анахронизмом и знаменитый некогда роскошный экспресс для богачей «Train bleu» («Голубой экспресс»). Правда, на Лионском вокзале остался, и, надо думать, навсегда, ресторан «Train bleu», один из самых дорогих, претенциозно-шикарный, с баром, где можно выпить отличный и до смешного дорогой кофе, сидя в развратно-низких и мягких кожаных креслах и любуясь фантастической по наивной помпезности росписью плафонов и стен.

Даже теперь, когда экспресс «Eurostar» по туннелю под Ла-Маншем со скоростью триста километров в час доставляет путешественников с парижского Северного вокзала на лондонский вокзал Ватерлоо [74], парижане хранят воспоминание о еще довоенном поезде «Золотая стрела» («La Flèche d’or») с его роскошными пульмановскими вагонами (коричнево-кремовыми с золотой полосой) и паровозом с золотой же стрелой на передке, шедшем до Кале; пассажиры, переправившись через пролив на пароме, садились потом на английский поезд того же названия («Golden Arrow») с вагонами тех же цветов. Завтрак подавался каждому пассажиру на его собственный столик красного дерева – какой там вагон-ресторан! Легенды живут в этой стране, влюбленной в поэзию железных дорог!

Все же именно Сен-Лазар остается – для меня, во всяком случае, – вокзалом вокзалов. И даже не потому, что был он самым первым (1837) дебаркадером (embarcadère), как назывались тогда вокзалы в Париже. Просто нигде нет такой густоты городских и литературных ассоциаций. Да и живописный образ Парижа здесь особенно прян, почти осязаем, и персонажи – подлинные и сочиненные – продолжают встречаться на окрестных улицах, виадуках и площадях. И конечно же, здесь так много воспоминаний об импрессионистах – ведь отсюда ездили они в Лувесьен, Аржантёй, Буживаль.

Одно время в туристический сезон по субботам с этого вокзала отправлялся «Поезд импрессионистов»: настоящий паровоз XIX века с большой воронкообразной трубой, старые вагоны, экскурсии на нескольких языках, обед в Шату, пейзажи Аржантёя, Лувесьена, Буживаля. Память об импрессионистах и их картинах стала хорошим, охотно покупаемым товаром; конечно, есть здесь и что-то пошлое, но по-своему это и трогательно. Ведь надменное презрение к поверхностному знанию – тоже не самое почтенное занятие, важнее сквозь весь этот вздор (вовсе, кстати сказать, не бесполезный) сохранить серьезную непредвзятость восприятия. Даже туристическая забава может открыть дорогу к пониманию былого: лиха беда начало, или, как говорят французы, «Il n’y a que le premier pas qui coûte» («Труден только первый шаг»).