Алексей Евдокимов - Рига. Ближний Запад, или Правда и мифы о русской Европе

В коробчатом его здании, спроектированном уроженцем прусской Силезии Густавом Хилбигом, теперь главный корпус Латвийского университета. Увидеть его можно, если выйти из Старушки по Театральной улице ( Teātra iela ) к Национальной опере (Latvijas Nacionāla opera, Aspazijas bulvāris, 3) и пересечь городской канал. Классицистское здание Оперы было построено на несколько лет раньше университетского, – но театр там первоначально разместился, конечно, не латышский национальный, а немецкий. А архитектор здания – выпускник Берлинской академии художеств Людвиг Бонштедт, последнюю треть жизни проживший в Германии.

В соседнем с Университетом доме – ресторан «Килиманджаро» («Kilimanjaro», Raiņa bulvāris, 21) из экспертного топ‑10 латвийских заведений. Если во рту пересохло, а в бумажнике – нет, можно опрокинуть в нем 80‑граммовый стаканчик южноафриканского вина за 10 евро (имеется в виду именно стаканчик – бутылка потянет на 60) и поразмышлять о том, что латвийская столица – чуть ли не единственный город страны, никогда не менявший имени. Просто потому, что и по-немецки, и по-русски, и по-латышски Рига звучит одинаково. У большинства прочих – по два, а то и по три названия: нынешнее, латышское, историческое немецкое и оно же, но русифицированное, царских времен. Митау-Митава-Елгава. Либау-Либава-Лиепая. Динабург-Двинск-Даугавпилс.

Вплоть до конца XVIII века в Лифляндии, уже сто лет как российской, талеры принимали куда охотнее рублей. До последней четверти века XIX официальное делопроизводство в ней велось на немецком. Перейдя улицу Гарлиба Меркеля ( Merķeļa iela ), немецкого публициста, защищавшего латышских крестьян от произвола немецких помещиков, мы оказываемся в Верманском парке (Vērmanes dārzs) , по сей день носящем имя вдовы одного из пионеров лифляндского капитализма Кристиана Вермана Анны Гертруды, пожертвовавшей в 1810‑х большую сумму на устройство парка на месте здешнего болота. Оба супруга, конечно, тоже были немцами.

Присоединение к Российской империи остзейских земель на их жизни сказалось мало. Петр I, отвоевав у шведов Эстляндию и Лифляндию, не только не стал вмешиваться в здешние порядки, но и вернул немецким помещикам имения, отобранные ранее в шведскую казну. Прибалтийские губернии управлялись по собственным законам до 80‑х годов XIX века. В обмен на привилегии Россия получили лояльность – балтийские немцы служили ей верой и правдой, и историю империи поры ее расцвета и падения невозможно представить без представителей остзейских фамилий.

Победитель Наполеона Барклай де Толли и герой обороны Севастополя Тотлебен. Капитан первой русской кругосветки Иван Крузенштерн и первооткрыватель сотен тихоокеанских островов Отто Коцебу. Пушкинский друг поэт Антон Дельвиг и скульптор Петр Клодт, кони которого стоят на дыбах в Санкт-Петербурге и в Неаполе. Шеф жандармов Александр Бенкендорф и либеральный премьер Сергей Витте. Оба кандидата на титул «черного барона» из песни Покрасса: Врангель и Унгерн-Штернберг. Все они происходили из дворянских родов трех остзейских губерний: Эстляндской, Лифляндской и Курляндской.

Но в нынешних государствах Балтии, где процент немецкого населения давно не превышает статистической погрешности, отношение ко всем этим громким именам неоднозначное. Улица Меркеля за перекрестком с Бривибас называется бульваром Калпака ( Kalpaka bulvāris ) в честь борца за латвийскую независимость полковника Оскара Калпака – и никто, кроме специалистов, не помнит, что до революции бульвар носил имя Эдуарда Тотлебена, а памятник прославленному полководцу и военному инженеру тогда собирались установить тут же, в парке Эспланада (Esplanāde) . Его скульптура должна была стоять справа от православного Христорождественского собора( Brīvības, 23 ) – симметрично стоящей слева от храма скульптуре «генерала-фельдмаршала князя Барклая де Толли».

Однако ж и судьба бронзового героя Отечественной войны 1812 года оказалась крайне непроста. Впервые памятник Михаилу Богдановичу, чей предок бежал в Ригу из Шотландии во время Английской революции, а дед был рижским бургомистром (да и сам полководец писал, что родился в Риге, хотя его биографы в этом сомневаются), появилась в парке в 1913‑м, после торжеств по случаю столетия победы над Наполеоном. Но уже через пару лет в ожидании немецкого наступления на Ригу фигуру эвакуировали на восток.

То ли корабль, на котором ее везли, был потоплен, то ли статуя просто сгинула в чехарде революций и войн – но до конца столетия на Эспланаде, даже мне еще памятной как Парк Коммунаров, сиротливо торчал пустой постамент с дореволюционными ерами.

Этот гранитный куб был свидетелем того, как в короткий период советской Риги в 1919‑м в парке похоронили 27 павших коммунаров, как их на следующий год, уже при независимой Латвии, выкопали, как при демократии здесь проводили Праздники песни и танца, а при диктатуре Улманиса – военные парады, как после войны появился было еще один пустой постамент – для семиметровой статуи Сталина и как после XX съезда на его месте высадили розарий.

Уже в XXI веке по инициативе и на деньги рижского русскоязычного бизнесмена Евгения Гомберга в Санкт-Петербурге отлили реплику скульптуры Барклая. Однако добиться возвращения полководца на постамент удалось не без труда. Поначалу рижские власти под протестующие крики националистов и недовольные высказывания президентши Вике-Фрейберги нехотя согласились установить скульптуру на полгода – с тем, чтобы рижане за это время сами решили, нужен ли в латвийской столице памятник герою российской истории.

Барклай устоял, но ни Петра, ни Колонну победы (не менее знаменитые дореволюционные монументы, реставрированные в 1980–1990‑х) в центр Риги вернуть так и не позволили. «Этот памятник связан с историей не Латвии, а царской России», – отрезал известный здешний депутат-националист, выведший единомышленников на демонстрацию против восстановления Колонны.

Парадокс в том, что остзейские немцы «ответили» за русских. Строго говоря, у латышей есть все основания сложно относиться к немецким дворянам, державших их предков в черном теле полтысячелетия с лишним. То-то Раскольников у Достоевского заверял: «Сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу», чем за Лужина. Но знаменитые немецкие имена русской истории почти не значатся на постаментах или уличных табличках латвийских городов, к которым они имеют прямое отношение, – не значатся совсем по другой причине.

Хотя Тотлебен родился в Елгаве-Митаве, память о нем увековечена где угодно: в Болгарии, в Крыму, – но не на родине. Да и Барклай, отпетый в здешней церкви Екаба, – не латвийский герой. Не то чтобы латышским идеологам был так уж дорог Наполеон или турки, с которыми воевали остзейские военачальники. Но воевали они с ними, находясь на русской службе, – а ассоциировать себя с победами России (пусть даже не советской, а царской) независимая Латвия не хочет.