Ярослав Шимов - Австро-Венгрия: судьба империи

Надпись: “Кто мне покажет вашу Прагу…” – “Туда! Вон!” (на указателях: “Москва”, “Варшава”, “София”, “Будапешт”, “Берлин”). Пражская листовка 1968 года.

В феврале 1948 года в Чехословакии пришел к власти коммунистический режим. Он породил как репрессивную диктатуру Клемента Готвальда, так и феномен “социализма с человеческим лицом”. Попытку демократических реформ в 1968 году подавили войска пяти стран Варшавского договора. Чехословакия оставалась страной парадоксов: в этой стране не было аналога хрущевской оттепели, в 1950–1960-е годы здесь установился неосталинистский режим, но именно в эту пору произошел культурный подъем, предшествовавший Пражской весне. Политика “нормализации” после поражения реформаторов, казалось, подавила все живое в обществе, оставив людям лишь узкое пространство личной обывательской свободы, – но именно это общество позднее совершило “бархатную революцию”, ставшую образцом одухотворенно-романтического избавления от коммунизма. Между чехами и словаками в послевоенные десятилетия не было серьезных противоречий. Но, вновь обретя действительную свободу, Чехословакия просуществовала всего три года, мирно распавшись на две независимые республики.

Для нескольких поколений чехов (и в чуть меньшей степени – словаков) Чехословакия оставалась мечтой, почти воплощенной в годы Первой республики, о которой до сих пор в Праге принято вспоминать как о “золотом веке”. Мечтой о собственной свободной, демократической, экономически развитой, мирной, интеллигентной центральноевропейской стране. Поначалу эта мечта противопоставлялась габсбургскому прошлому, главное содержание которого сводилось к угнетению самобытности славян. Затем Первая республика стала антиподом жестокости нацистской оккупации и бездушия сменившей ее советской опеки. Мечта испарилась, когда выяснилось, что в современной Европе чехам и словакам удобнее жить по отдельности, но в то же время по-прежнему вместе – в рамках Европейского союза.

Неудивительно, что именно в последние два десятилетия в Чехии (и отчасти в Словакии) наблюдается своего рода габсбургский ренессанс. По количеству книг, документальных фильмов, музейных экспозиций, интеллектуальных дискуссий о былой династии и ее временах Прага составляет конкуренцию Вене и заметно опережает Будапешт, хотя возвращать “габсбургские” имена улицам и площадям здесь не торопятся. В чешском историческом сознании Габсбурги хоть и не превзошли скромное обаяние Первой республики, но выражение za císaře pána (“при государе-императоре”) в отличие от совсем недавних времен теперь несет в себе в основном положительный смысл. Период посткоммунистических реформ оценивается многими бывшими жителями “бараков социалистического лагеря” как время закономерного возвращения в Европу – в духе известного эссе писателя Милана Кундеры о Центральной Европе, “похищенной” коммунистами. Но, вернувшись в Европу, чехи и словаки обнаружили, что однажды уже были там.

Когда-то давно, za císaře pána .

1 декабря 1918 года принц-регент Сербии Александр Карагеоргиевич принял в Белграде делегацию загребского Национального совета, который примерно за месяц до этого провозгласил создание Государства словенцев, хорватов и сербов на населенных этими народами территориях распавшейся империи Габсбургов. Депутаты просили Сербию о покровительстве. Фактически речь шла о соединении югославянских земель в рамках одной страны, получившей название “Королевство сербов, хорватов и словенцев”. Во главе встал сербский монарх. “Наша австро-венгерская реальность спьяну закатилась под трон Карагеоргиевичей, как пивная бутылка на свалку”, – писал позднее об этом событии классик хорватской литературы Мирослав Крлежа.

Сейчас, после краха трех Югославий [99], легко рассуждать о том, что объединение южных славян в рамках одного государства было обречено на провал. В 1918 году это не представлялось очевидным. У югославского проекта имелись сторонники и противники как среди сербов, оказавшихся центральным элементом конструкции нового государства, так и среди других народов королевства. Скептики утверждали: несмотря на этническую и языковую близость, между народами королевства, в первую очередь между сербами и хорватами, так много историко-культурных и социально-психологических различий, что эти противоречия неизбежно станут фактором дестабилизации. 1920-е годы подтвердили такие опасения: страна жила в состоянии постоянного политического кризиса. Сербская правящая элита не избавилась от подозрений в отношении хорватов, словенцев, боснийских мусульман. Белградских политиков смущало габсбургское прошлое этих народов. В адрес сербов звучали ответные обвинения в чрезмерном централизме, ущемлении прав других народов и конфессий, тотальной коррупции и “азиатчине”.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

СТЕПАН РАДИЧ,

борец против монархий

С ранних лет хорват Степан Радич (1871–1928) увлекся политикой. Из-за этого он не закончил образования: по политическим причинам юношу исключали из гимназии, а позднее – из училищ и университетов в Аграме (Загребе) (за сожжение венгерского флага в день визита Франца Иосифа), Праге и Будапеште. Радич был убежденным сторонником хорватской автономии, резко критиковал власти Венгерского королевства за политику мадьяризации. Несколько раз попадал под арест. В 1904 году основал Хорватскую крестьянскую партию. В 1918 году, при распаде габсбургской монархии, Радич скептически отнесся к идее присоединения Хорватии к единому государству под властью сербской династии. Он советовал загребским политикам “не мчаться как пьяные гуси в туман”, а требовать гарантий широкой автономии Хорватии. В 1919 году несколько месяцев вновь провел в заключении. Будучи избранными в парламент королевства, хорватский лидер и его сторонники часто бойкотировали заседания. Радич считал, что сербы подмяли новое государство под себя, а культурные расхождения и политические разногласия с ними не оставляют хорватам иного выбора, кроме независимости. В 1925 году Крестьянская партия, однако, изменила тактику, добившись соглашения с крупнейшей сербской Радикальной партией. Радич ненадолго вошел в правительство. Парламент Королевства сербов, хорватов и словенцев был парализован конфликтами политиков, нередко приводившими к физическим столкновениям. 20 июня 1928 года во время одной из перепалок между депутатами Радич получил смертельное ранение от пули черногорца Пуниши Рачича и через несколько недель скончался. На этот счет имеется патриотическая легенда – в день смерти Радич якобы заявил: “Они могут убить меня, но дух мой бессмертен”. Гибель Радича, ставшего для хорватов символом борца-мученика, привела к еще большему обострению сербско-хорватских отношений. В современной Хорватии Степан Радич является одной из самых почитаемых исторических фигур.