Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Июль. Кажется, никогда ни до, ни после лето не было таким безумным, ярким, слепящим в этом хмуром городе. Над вокзалом висели бессильные аэростаты воздушного заграждения. Налета ожидали в любой момент и об этом тоже говорили в толпе. Толпа колыхалась, раздвигалась на миг, пропуская кого-то еще, и сдвигалась снова, цепенея. Где-то плакали громко, где-то громко смеялись, столь же натужно, неестественно. Мы с трудом нашли наш состав и вагон. Молодая женщина, властная, с красивым лицом и легкой проседью в волосах, с военной полевой сумкой через плечо у одного из вагонов заглянула в список: «Да, это здесь! Я начальник интерната! (Назвала себя.)

Документы!» Я не помню, успел ли я проститься с отцом и вообще с кем-нибудь. Слишком тесно, слишком напирали другие из толпы. Отец был в военном, тетка Мария-военврач тоже, и дядя Петя в чем-то похожем на гимнастерку. Они быстро оказались оттиснуты в сторону другими провожающими. А когда поезд тронулся, все побежали, и наши тоже побежали, постепенно отставая от поезда и исчезая в толпе. Первой отстала тетка, потом отец… Последним бежал за составом дядя Петя. Долго бежал – пока не оборвалась платформа и не стали расходиться уже сами по себе подъездные пути, – а я держал в окне, подняв на руки, его маленького сына, чуть больше года… Больше они не увидятся.

Отец моего братишки, Петр Яковлевич Толчинский – инженер, коммунист – был трижды комиссован, то есть забракован медицинской комиссией: у него был белый билет и тяжелая язва желудка. Он мог уехать – он остался в городе. Он пошел в четвертый раз – в истребительный батальон по борьбе с диверсантами и умер в госпитале в Ленинграде 5 мая 1942 года, после первой блокадной зимы… В последней записке, которая дошла до жены, когда его уже не было в живых, мы прочли: «Просто я хочу есть…»

Но я верю в генетику, в гены и генетическую память. И на каждом шагу убеждаюсь в справедливости этой веры. Сын дяди Пети видел отца совсем маленьким. У его отца была любимая пословица: «Мастер Пепко делает крепко!» Он так говорил, чуть похваляясь, если что-то удавалось ему. Я же сказал, он был из Горловки, донбасский. А там такой смешанный язык: русский, но с украинизмами. Так вот, его сын этого выражения помнить никак не мог. И рассказывать ему точно никто не рассказывал. Но однажды, когда моему двоюродному брату исполнилось 13 или 14, он вдруг, безо всего, и даже, кажется, без смысла особого, так явственно произнес вслух: «Мастер Пепко делает крепко!» Как будто изнутри сами собой явились эти слова…

Когда я вернулся домой в начале июня 44-го – не было больше во дворе волейбольной сетки.

Был такой анекдот много после – не слишком остроумный, право, а теперь уж тоже старый, но он, как нынче говорят, «в теме». Иностранец проехался по России на поезде, спрашивают о впечатлениях… Говорит, ему все понравилось, только станции почему-то все с одинаковым названием! – Как так – с одинаковым?.. – А когда подъезжаешь, видишь всюду большими буквами: «Кипяток».

Людям иных времен, может, и не совсем понятно. Но на нашем пути по стране летом, и осенью, и зимой 41-го, да и на обратном пути, летом 44-го, – кипяток был главной проблемой. Добыть кипятку редко означало возможность заварить чай, чая не было, как правило, но просто иметь воду для питья или чтобы продезинфицировать рану. Ран обычных, бытовых, было очень много. В поездах вода из кранов часто не шла, да и ей не доверяли, а все катаклизмы, вроде войны, сопровождаются кишечными палочками.

И от расстройств такого рода гибнет почти столько же невоенных людей, сколько под обстрелами и под бомбами. Кипяток был главной проблемой, и лично моей в том числе. Я был старший мальчик. И у матери моей была больная нога и, кроме того, ей боязно было оставлять маленькую сестру: вдруг тронется поезд раньше времени. Потому за кипятком бегал я с бидоном. Как только поезд останавливался на станции – уже на подъезде все высматривали – где эта спасительная надпись: «Кипяток», – люди спрыгивали с подножек всех вагонов, спотыкаясь и падая, и неслись, натыкаясь друг на друга и перепрыгивая через рельсы.

Добыть кипятку редко означало возможность заварить чай, чая не было, как правило, но просто иметь воду для питья или чтобы продезинфицировать рану. Ран обычных, бытовых было очень много. В поездах вода из кранов часто не шла, да и ей не доверяли, а все катаклизмы вроде войны сопровождаются кишечными палочками.

А по другим рельсам тоже шли поезда…

И приходилось бежать наперерез прибывающему. Иногда – чуть-чуть не под колеса…

Кипяток, кипяток! Огромная разнополая, разноцветная толпа. Растекшаяся по всей длине подошедшего состава и на бегу стягивающаяся к некоему центру, ориентируясь на заветную надпись. Взгляд в спину этим людям: вид сверху – из окна вагона или с крыши его мог напомнить, верно, полотно Босха. (Конечно. эта ассоциация явилась мне много после.) Но… «все члены МОСХа не стоят одного члена Босха», как известно, и эта картина так и не появилась среди полотен, посвященных советскими живописцами великой войне. (А какое название роскошное могло быть у нее, реалистическое: «За кипятком!») Не забудьте, что надо было еще успеть вернуться и не опоздать на свой поезд. Многие опаздывали. Потому что, сколько поезд стоит на станции, никто никогда не знал. Не объявляли. И сколько раз мы, отъезжающие, видели в окно этих растерянных, не добежавших, отставших. Вернуться вовремя. Не расплескать это достояние: кипяток. Не обжечься заодно… И успеть найти свой вагон.

Еще сложней, чем с водой, и даже едой, было в пути отправление естественных надобностей.

Война – катастрофа и неминуемо ведет к вымыванию на время из человека каких-то нормальных чувств, привычек, потребностей, брезгливости или стеснительности… Уже где-то в 60-х мне попались в «Новом мире» мемуары одного из руководителей тыла армии в войну. Там, в частности, приводилась цитата из выступления профессора-медика, главного гинеколога Красной армии, о чудовищном положении женщины в военных условиях. Просто потому, что она женщина. Читая это, я вспомнил нашу «дорогу никуда» от Ленинграда до Сибири.

Война – катастрофа и неминуемо ведет к вымыванию на время из человека каких-то нормальных чувств, привычек, потребностей, брезгливости или стеснительности…

Вагоны были так забиты людьми, что вагонные туалеты (в теплушках их вовсе не было) находились в самом отчаянном положении. А представляете себе. что такое туалет на забитой поездами и людьми станции? А еще надо его найти и выстоять очередь… И не потерять свой состав. Поэтому… Когда поезд останавливался, мужчины, те, кто не бежал за кипятком, выстраивались в ряд, чаще всего за собственным вагоном, считая, что из окон, которые по другую сторону от двери вагона, это как бы не видно… А женщины? Женщины лезли под вагоны! Потом вылезали из-под них, оправляя платье. А у вагонов стояли мужики и курили, и среди них было достаточно тех, кто с интересом наблюдал эту сцену. И я помню эти жалобные, остановившиеся, эти беспомощные глаза – женщин, вылезавших из-под вагонов. Они же были – некоторые во всяком случае – чьи-то любимые, свои, несравненные, оберегаемые от чуждого взгляда… Нет, конечно, я был мальчишка, всего десять лет – и многое понял после… Но мне кажется и сейчас, что смутное переживание было во мне и тогда, неоформленное, жалкое – но было! Я, к примеру, очень переживал за мать. И за нашу приятельницу Нину, совсем молоденькую красивую блондинку, которая ехала с грудным ребенком…