Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Мы с мамой ехали на Урал, в Камышлов, к дяде моего отца, который был туда эвакуирован с заводом. Там уже находилась младшая сестра папы с мальчиком моложе меня года на три. Почему моя питерская тетка, мамина сестра, не поехала сразу с нами, до сих пор понять не могу. Обычно они с мамой не расставались.

Сентябрь 1941-го. Мы сидим трое суток на станции Данилов. Где фронт – неизвестно. Но слухи, что близко. Вдалеке временами слышатся взрывы: там, кажется, бомбят соседнюю станцию. На площади перед вокзалом – толпа, и этой толпы – тысяч десять, может пятнадцать. Женшины, дети, старики… очень много детей. Слава Богу! – еще тепло и нет дождей. Раз в день открываются двери вокзала и выносят еду на подносах. Пирожки с капустой. Кормят всех – но по эвакоудостоверениям. Нас пятеро: мама, я с сестренкой и Нина с младенцем. Она отправилась с нами из интерната – ей тоже надо на Урал… У нее какое-то осложнение после родов: потеряла слух. Потому мы – ее уши и разговариваем за нее. С мамой они как-то понимают друг друга. Ее ребенку меньше шести месяцев. Она жена папиного товарища. Когда его не станет где-то в 70-х, некролог будет подписан Брежневым. Он будет первым замминистра. Но к тому времени они с отцом вовсе разойдутся по жизни.

Поезда проходят мимо нашей станции, но не открывают дверей. – А как их открыть? Хлынет толпа. Только подходит поезд, из дверей выходят здоровенные амбалы-проводники и заслоняют вход мощными плечами. В толпе, где все всё знают, рассказывают про них, что их специально ставят «на бронь», то есть освобождают от призыва, чтоб охранять поезда.

Трое суток – и выбраться со станции у нас никаких надежд. На четвертые, ночью, бродя вдоль путей (все бродят: делать что-то надо, кроме того, что прислушиваться к взрывам), – мама встречает какого-то сцепщика поездов. И почему-то обращается к нему. Он ей внушает уважение своей огромной фигурой, хоть она его боится немного (потом признавалась). «Помогите нам попасть на поезд!» Он соглашается. Мама имела в виду, что это, конечно, за плату. Утром рано к проходящему составу появляется вся наша экспедиция. Нина с ребенком на руках… Появляется этот наш провожающий. Огромный, одутловатый, лицо какое-то серое, глаза запрятаны, неразговорчивый. Мне он кажется свирепым. Нина тоже как будто тоже опасается его. Но это – единственная наша надежда. Подошел поезд, все как обычно, На пороге встали мощные проводники. Наш провожатый чуть поднялся по ступенькам и негромко сказал проводнику:

– А ну пропусти женщину с ребенком.

И сильно сдвинул его плечом. Тот на секунду растерялся. Но Нину с ребенком сцепщик уже подхватил рукой и продвинул в вагон. Следом были мама с сестрой и я. Проводник, кажется, опешил вовсе. Но вообще все это были мгновенья. (Я и сейчас не понимаю, как это произошло.) Однако наши вещи остались на платформе. Их было совсем немного, вещей, но там было самое необходимое. И тут поезд тронулся. И тогда провожающий стал вбрасывать наши вещи в вагон, в раскрытую дверь, а проводник подвинулся в сторону и даже помог ему. Поезд набирал ход. Мама выскочила вперед, на первую ступеньку и попыталась протянуть деньги… Хотела даже бросить на платформу. Но он только улыбнулся и махнул рукой. Вообще он улыбался впервые за наше краткое знакомство. И то была откровенно человеческая улыбка радости от содеянного добра. Только и всего. Само собой понятно, что мы так и не узнали его имени.

Мама выскочила вперед, на первую ступеньку и попыталась протянуть деньги… Хотела даже бросить на платформу.

Но он только улыбнулся и махнул рукой. Вообще он улыбался впервые за наше краткое знакомство. И то была откровенно человеческая улыбка радости от содеянного добра.

Спустя несколько минут мы уже протиснулись в купе комбинированного вагона, и кто-то чуть подвинулся на скамейке, чтоб дать нам место. Все места были только сидячие, разумеется. И Нина тотчас укуталась пеленкой, как всегда делала, и принялась кормить ребенка. А проводник, тот самый, даже принес нам чистое полотенце. Одно на всех пятерых… Оно было все в черных разводах, но чистое: просто постирано так. Правда, первым моим подвигом стало то, что я его почти тотчас уронил в зловонную жижу в туалете. И мы потом не знали, куда его деть.

Быстро холодало. Приближался Урал… На станции Камышлов, где мы высадились ранним утром, в пустом зале ожидания моя трехлетняя сестра, которую уложили спать на скамейке, обмочила легкое единственное пальто матери. Наверное, слишком сладко уснула от усталости. В шесть утра заговорила радиотарелка: «От советского Информбюро… После упорных и ожесточенных боев наши войска оставили город Киев». (Мы после узнаем, что это – голос Левитана.) И какое беспросветное одиночество поселилось в зале от этого сообщения!

Недели через две к нам в дверь той комнаты в бараке, в какой нас приютили родственники, и где мы и так уже были вшестером, постучали. Я открыл дверь… На пороге было нечто, вовсе неузнаваемое. Моя тетя с ребенком на руках! Прижатые друг к другу, заснеженные, когда снег уже примерз к ним, и как бы обнятые зимой, они вместе напоминали собой одну снежную бабу, постучавшуюся в нашу дверь.

– Как же ты не встретила? (Маме.)

– Я не получила телеграммы… – Телеграммы и вправду не было – почта ходила плохо.

Эвакуация была великое кочевье моей страны и испытание всех этим кочевьем.

На прочность, на способность к адаптации, на человечность.

Папин дядя принял и тетку с сыном. В семье у нас его звали по фамилии: «дядя Кабаков». Он был закоренелый холостяк и человек одинокий во всех смыслах, работник среднего звена одного из ленинградских заводов. Рассказывали, что у него в молодости была любовь: он любил женщину, которая вышла замуж за другого, между прочим, за одного из его племянников, брата моего отца.

И он остался один на всю жизнь и продолжал любить ее. Во всяком случае, когда он хотел похвалить за что-то, допустим, меня, он говорил, что я напоминаю ему кого-то из ее детей. Но это он дал приют в войну трем семьям с детьми и заботился о них. Если бы была какая-то семья четвертая, он бы принял ее тоже. Похоже, он, как сцепщик со станции Данилов, не рассуждал о таких вещах. Кстати, его племянник, тот самый, один из моих дядьев, был со своей женой всю жизнь – ох, как несчастлив!

Эвакуация была великое кочевье моей страны и испытание всех этим кочевьем. На прочность, на способность к адаптации, на человечность.

Для меня самое сильное и нестерпимое личное воспоминание о войне – железнодорожная станция в тылу с двумя поездами на путях. Пришедшими навстречу друг другу. И один – поезд теплушек, двери раздвинуты, и в дверях, за ограничительным брусом – словно упершись в него, – молодые солдаты. Поезд идет на фронт. Ребята молча глядят на тот, другой состав… Из спальных вагонов. Окна скрыты занавесками, но в окне все же мелькают там и сям загипсованные ноги, забинтованные головы… Госпиталь. Это направляется в тыл отработанный человеческий материал великой войны. Ате молодые, здоровые, со встречного поезда – молча глядятся в этот состав, как в зеркало.