Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

– Немедленно ползи в штаб батальона и передай, что отходим через Тускарь к вокзалу. Я прикрою.

– Папа, я с тобой!

– Сынок, приказы не обсуждают.

Он дополз до штаба и не ушел, а пополз к отцу.

Слышал, как его пулемет не умолкал. И вдруг… Тишина, жуткая тишина.

Стасик бросился к отцу, но был прошит автоматной очередью. Тяжело раненный в ноги и живот, он упал и потерял сознание. Фашисты на поле боя добивали раненых бойцов, снимали с них одежду, часы, обувь.

Стасика посчитали мертвым, но он очнулся. Бой шел где-то в центре. Стасик пополз к окопу отца. Дополз, увидел папу мертвым. Стасик забился в маленький окопчик и прижался к мертвому отцу…

Стасика посчитали мертвым, но он очнулся. Бой шел где-то в центре. Стасик пополз к окопу отца. Дополз, увидел папу мертвым. Стасик забился в маленький окопчик и прижался к мертвому отцу… Сторож кирпичного завода, старенький дедушка, пошел к реке за водой, услышал стон, подошел и увидел раненого мальчика. «Дедушка, вытащите меня, я раненый, а папа убит». Дедушка вернулся на завод, потом пришел с бабушкой, вытащили Стасика и принесли его в бытовое помещение.

Постелили сено на пол и положили на него Стасика. Стекла в окне были разбиты, и в бытовке было холодно. Стасик попросил дедушку привести к нему мальчика его же возраста с улицы Хуторской. Пришел мальчик, и он попросил его сходить на Садовую, 6 и передать, что отец погиб, а сын ранен. Мальчик ушел, но пришли фашисты, они искали бойцов и добивали раненых. Они убили Стасика.

…Когда мальчик дошел до калитки дома, ему навстречу вышли две женщины – одна из них была мама, другая – ее сестра. Мальчик сообщил, что отец убит, а сын ранен. Мама закричала, к ним подбежали идущие по улице фашисты и стали обыскивать, обнаружили буханку хлеба, сваренную курицу и простыню. Мама и тетя шли на Хуторскую, чтобы кого-нибудь накормить и перевязать. По городу прошел слух, что много раненых в районе улицы Хуторской.

Фашисты забрали хлеб, курицу и простыню, а их отпустили.

Мать и тетя пошли по Садовой, потом по Семеновской и вышли к Никитскому кладбищу, а потом на Хуторскую. Их встретил дедушка и повел к окопу, где лежал мертвый папа, а потом в бытовку кирпичного завода – где Стасик. На следующий день мама, я и две наши тети пошли через весь город хоронить папу и Стасика. Идти по городу было страшно, еще лежали трупы, немцы останавливали и обыскивали. Когда мы пришли, дедушка снял с петель дверь, положил Стасика на нее, и мы вчетвером поднесли его к окопу папы, мама шла сзади, она плакала, закрыв рот руками. Стасика положили рядом с папой в окопе, накрыв дверью, и присыпали глиной и щебенкой от кирпича.

Инвалид 1 группы, ветеран труда, участник войны – работник тыла в годы войны 1941–1945 г., образование высшее, инженер-строитель.

Мне было 11 лет, когда началась война, и все три года немецкой оккупации мне пришлось прожить на оккупированной немцами Смоленщине, в селе Каспля, это в 45-ти километрах от Смоленска. Мои года, пытливый детский ум позволили мне запомнить и запечатлеть в своей памяти все известные события того времени, когда в селе была оккупация. Еще сохранились бараки-корпуса, где содержали несчастных, пути, по которым они шли на смерть; есть место, где расстреливали людей, – там стоит обелиск. Всё еще можно увидеть и снять.

– Сынок, вставай. Уже пять часов утра, сегодня воскресенье и наша очередь пасти коров. Пасти ты будешь с дедом Михеем, нашим соседом. Он все знает: и как пасти, и где пасти, и куда сгонять на водопой, – говорит мне мать, разбудив меня, одиннадцатилетнего пацана, рано утром.

Наконец я очнулся, сбегал к рукомойнику, плеснул себе в глаза две пригоршни воды и, окончательно проснувшись, сел завтракать. Завтрак был скромный – картошка да хлеб.

Взяв торбочку с хлебом на обед, я вышел во двор и погнал корову Лыску к дороге, по которой уже тянулось стадо. Впереди дед Михей завернул стадо на большак, и мы погнали его под Рытино.

Хата, в которой жил К. П. Исаченков до 15 лет

Утро выдалось замечательное. Ласковое, теплое солнце поднималось на востоке, небо синело голубизной, на нем от края до края не было ни одного облачка. Коровы, пыля, медленно вытягивались в прохладные поля. Отогнав стадо от села на километр, мы свернули его влево, в кустарники и луговины. Коровы быстро разбрелись и стали пастись. Больше всего забот нам с Михеем было от небольшой группы бодливых коз, которые так и пытались залезть на картофельные или хлебные поля. Дедушка Михей – человек уже в годах, спокойный, рассудительный – показывал мне, где подогнать или завернуть животных, чтобы держались они кучно. В постоянной беготне мы не замечали, как быстро летит время.

Когда, видимо, стало часов десять утра, дед Михей стал что-то тревожиться и прислушиваться к общему неясному гулу, катившемуся из Каспли. Наконец дед не выдержал и сказал:

– Знаешь, Костючек, в Каспле что-то творится необычное, что-то, по всей видимости, стряслось. Ты послушай, вот слышны то крики, то вой, то плач женщин, то собаки как-то странно лают. Беги, ты, Костик, в Касплю да узнай, что там такое могло случиться. Погляди, разузнай да скорее беги назад, а то мне одному трудно будет управиться со стадом.

– Хорошо, дедушка. Я мигом: одна нога здесь, другая там. Я вернусь быстро.

Я пустился по большаку в Касплю. Чем ближе я к ней приближался, тем сильнее меня брал какой-то страх. Наконец и первые дворы – они какие-то все раскрытые и пустые. Впереди была школа-десятилетка, или, как ее у нас звали, ШКМ (школа колхозной молодежи).

Я стремглав влетел в школу. Она вся была забита народом. Стоял сплошной крик, гвалт «война», «война», «война»! Я пытался пройти по коридору школы, забитому мужиками. Они подходили к людям, сидящим за столами, получали бумажки и выходили из школы на улицу, где их встречали плачущие бабы.

Когда я шел по коридору, поднял глаза кверху, кто-то мне прямо в них сыпанул весь пепел с папиросы. Глаза заслезились, защипало, я начал их тереть, но стало еще хуже. Ничего толком не узнав, я выбежал из школы, нашел ближайший колодец и стал плескать себе в глаза холодной водой. Кое-как промыв глаза и проморгавшись, пулей кинулся домой к мамке. Она, вся заплаканная, сидела напротив Тараса Сергеевича – отчима, и они обсуждали, как жить.

– Ничего, – рассуждал отчим, – сама знаешь, я – больной человек, освобожден подчистую. Меня не заберут. А все вместе мы как-нибудь протянем.

– Ты, Костик, почему дома, а не в поле? – строго спросила мать.