Array Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти

Потом, примерно в те же дни, прошел слух, что на улице Пушкинской стоят виселицы, на которых вешают партизан. Я тоже пошла туда. Не помню точно, но две или три виселицы стояли, висели люди, на груди таблички: «Я – партизан». Я даже не смогла смотреть. Увидела мельком и убежала.

По воде плыли головы – это мертвые тела. Немцы моряков, которые еще были живы, завязывали в мешки и бросали в воду, они тонули, а через два дня всплывали.

Я помню, что у нас на улице Карла Либкнехта, ближе к балке, с нечетной стороны жила ненормальная женщина Сара Корабельская, а рядом в доме – семья армейского или флотского командира. У него была жена – молоденькая и красивая евреечка. У них было двое детей: девочка трех-четырех лет и маленький мальчик на руках у матери, видимо около года. Мальчик был так хорош, что я всегда засматривалась на него.

Помню, еще до первого штурма города стояли мы в очереди за чем-то в магазине, и ее спросили, почему она не эвакуировалась, ведь немцы евреев уничтожают. А она ответила, что, по ее мнению, это пропаганда. Нация, которая дала столько великих гуманистов, поступать так не может. Я стояла рядом, и в меня до глубины души запал разговор. Мы все были воспитаны в добре и человечности, поверить в такие ужасы не могли. Потом, уже при немцах, в первые дни я видела ее, спешащую домой, а на спине у нее на одежде была пришита большая шестиконечная звезда.

Числа 12 июля ребята, которые со мной ходили к немцам за обедом, рассказывали, что бегали к вентиляционным каналам наверху горы, которую взорвали, и слышали стоны и крики.

18 июля я утром проснулась, а мама говорит, что брат Жорик умер. Я бросилась к корыту, оно заменяло детскую коляску, а он лежит холодный уже. Было так жалко. Он родился таким хорошеньким, чистеньким. Мне казалось, что он мне даже стал улыбаться. Я его кормила три раза в день. Но я не весь день была дома, надо было кормить маму и себя, я ходила к немцам ежедневно, кроме того, у мамы после родов начался понос. Где-то у румын выпросила рис, варила его понемногу, маме давала отвар, а сама ела рис. Так мне порекомендовали делать соседи. А еще они говорили, что от поноса хорошо помогает отвар дубовой коры. Я ходила в Ушакову балку, обдирала ножом кусочки коры и тоже давала маме отвар. Мне мама сказала, что нужно найти мужчину, чтобы похоронить Жорика. А где его найти?

18 июля я утром проснулась, а мама говорит, что брат Жорик умер. Я бросилась к корыту, оно заменяло детскую коляску, а он лежит холодный уже. Было так жалко. Он родился таким хорошеньким, чистеньким. Мне казалось, что он мне даже стал улыбаться.

Кто-то из соседей посоветовал мне пойти в управу. Это было где-то на площади Ластовой. Полицейскими были молодые, красивые, холеные татары. Сначала они делали вид, что не понимают русского языка (между собой говорили на крымско-татарском), но я плакала и не уходила. В управу зашёл какой-то немец, он привел женщину-переводчицу, и тогда мне выделили пожилого русского мужчину. Я ему все объяснила. Он спросил, какой инструмент у нас есть. Ничего у нас не было – в первые сутки у нас как-то многое пропало. Мужчина взял топор, лопату, и мы пошли с ним к нам. На улице он нашел пару досок, сколотил ящичек, и мы пошли на наше кладбище Оно теперь, кажется, цело, но заброшено – это за Малаховым курганом. Мама мне велела запомнить место, чтобы можно было найти потом. Мы выбрали самое большое дерево, мужчина выкопал ямку, положили Жорика, засыпали землей. А когда, перед отъездом из Севастополя, мы с папой пошли на кладбище, то оказалось, что дерева не было, разрушено в этом месте было все.

В двенадцатых числах июля у меня стал болеть большой палец на правой руке. Я не знала, что это. Из простыни я рвала полоски и бинтовала палец. Он распух, почернел. Врачей не было, поликлиника не работала. Я просто терпела и ходила к немцам за едой. Я ведь говорливая и открытая, рассказала об обедах мальчишкам и девчонкам из нашего квартала. В итоге нас к немцам за обедом ходило уже человек шесть-семь. Мы все стояли около двери, ко мне выходил мой немец – он оказался денщиком у офицеров. Он брал мой котелок и баночку и выносил мне: полкотелка первого и полбаночки второго. А к другим детям выходили другие немцы и со своих тарелок, что не доедали, давали детям в их посуду. Я не помню случая, чтобы кто-то у кого-то отнимал, чтобы лезли без очереди. Все было очень спокойно. Видимо, в этом нас немцы убедили. Мы как-то понимали, что от нас требовали. Никто из нас с пустой посудой не уходил. А взрослые в нашем квартале объяснили нам, чтобы мы не трепались, а то вся Корабельная туда бросится просить и всех прогонят.

Со второго этажа дома ежедневно после обеда спускался высокий стройный старик (как мне казалось тогда), совершенно седой. У него были сапоги, а на задниках были бубенчики, как потом мне объяснили – это шпоры, которые положены кавалеристам. Этот старик спускался, мы отходили подальше, он проходил и на нас не смотрел, будто нас нет. Мы там вообще были очень тихие, молчали. Мы понимали, что если хоть одна жалоба поступит, то нас жандармы с центрального входа прогонят отсюда. И вот мой немец видит, что я несколько дней прихожу с перевязанным пальцем. Он спрашивает, что случилось, а я молчу, прячу руку. Он схватил тогда мою руку, развязал палец, а верхняя фаланга, где ноготь (нарыв был под ногтем, по народному «волос»), была уже почерневшая. Он поволок меня тут же на второй этаж по этой лестнице. Зашли в большую светлую комнату. Это был медицинский пункт. Этот высокий седой старик был врачом, у него был еще медбрат, немец. Они все о чем-то поговорили. Посадили меня за стеклянный столик посреди комнаты, на котором были инструменты, врач взял в одну руку скальпель, в другую – ножницы. И мне объяснил, если я буду орать и дергаться, то мне отрежут палец. (Как я это понимала?) Заставили меня отвернуться. Я слышала скрип скальпеля по косточке, он ножницами и скальпелем убирал все загноившиеся части. Когда меня отпустили, и я смогла посмотреть, то увидела, что медбрат мокнул бинт в какую-то зеленую жидкость и обмотал палец. Хорошо все забинтовали, руку подвесили на перевязь, я молча плакала, просто текли слезы. Мне дали за хорошее поведение конфету – кругленький леденец. Сказали, чтобы я завтра пришла на перевязку. Ну и обед, конечно, в левую руку дали. Я пришла домой и все рассказала маме. Говорю, что немец мне сказал, что еще два-три дня, и я бы умерла. Мама сказала на следующий день, чтобы я узнала, не можем ли мы врача отблагодарить чем-нибудь. Я сказала врачу, он, смутившись, ответил, что если у нас есть настоящий чай, то он был бы рад. Мама мне сказала, где у нас спрятана в кладовке маленькая упаковка, 50 граммов грузинского чая «Экстра». Я нашла его и отнесла врачу на второй день. Когда я ему отдала пачечку – какой у него был счастливый вид! Он нюхал пачку, закрывал глаза от наслаждения, ее же нюхал и его помощник.