Юрий Поляков - Государственная недостаточность. Сборник интервью

Н. М. Безусловно, роман имеет отношение не только к конкретной профессиональной среде. Ситуация, человеческие характеры, взаимоотношения, поступки – все это можно спроецировать на любую область нашей жизни и деятельности. Это как ниточка, которую стоит потянуть – и возникает вопрос за вопросом. Тем более, что наше поколение вплотную столкнулось с видимостью и прошло через «невидимое». Юрий Михайлович, в принципе вы представляете своего читателя?

Ю. П.Да, мой читатель – это гуманитарно-ориентированная интеллигенция. Учителя, инженеры, военные, продвинутые менеджеры, предприниматели. Словом, это российская интеллигенция, довольно многочисленная. Именно этим объясняется, что мои романы переиздаются. Плюс мой читатель – с чувством юмора.

Н. М. Когда вы начинали писать, уже ориентировались на определенную категорию людей?

Ю. П.Нет, я не сразу это почувствовал. «ЧП районного масштаба» и «Сто дней до приказа» можно отнести к жанру «разгребания грязи». Это прежде всего – табуированная тематика, которая всех волновала. Поэтому проводились комсомольские собрания, шумные дискуссии по поводу того, можно или нельзя говорить об этом вслух, делать предметом литературы. «Работа над ошибками» – это школьная проблематика, в этом тоже была общественная заинтересованность – как раз начинались реформы школы. Кстати, все эти произведения экранизированы. Я начал ощущать, кто мой читатель, с «Парижской любви Кости Гуманкова» и «Апофегея». Это были вещи уже другого плана, не конкретно – про армию или школу. Сейчас они переиздаются, нормально читаются, хотя было немало обвинений и упреков. В идеале литература и должна быть такой – появляться как злободневная, а потом становиться вневременной, как «Отцы и дети». Но это очень редко получается. Но когда человек серьезно занимается профессией, естественно, он начинает равняться на высшие образцы, к примеру на Чайковского, если он пишет музыку, хотя, как Чайковский, уже не написать.

Н. М. У всех есть свои авторитеты.

Ю. П.Поэтому надо ставить перед собой сверхзадачу. На самом деле это труднодостижимо, почти недостижимо. Но стремиться к этому надо. И кстати, моя самая переиздаваемая книга – «Парижская любовь Кости Гуманкова», хотя критики говорили, что это неудача, что на этой повести писатель Поляков закончился.

Н. М. У вас есть критики, которым вы доверяете, чье мнение вам интересно? Или вы вообще абстрагируетесь от критики?

Ю. П.У меня с критиками отношения сложились очень плохо. Наши критики напоминают мне учителя из школы плохо говорящих детей. Вот пришел в класс Вася – слова сказать не может, одни непонятные звуки. И вдруг уже через полгода он читает: «Мороз и солнце, день чудесный…» Все в восторге. Учитель говорит: «Пришел ко мне полный дебил, а теперь – видите?!» Так же и наш критик: появляется писатель, никому не интересный, то, что он пишет, читать невозможно. Критик говорит: «Может показаться, что написано неграмотно, но вы вчитайтесь!» Проходит немного времени, и все уже твердят: «Действительно, это можно читать». Вот тогда критик гордится. А тут появляется Поляков, который был поэтом, вдруг издал первую повесть «ЧП районного масштаба», и она сразу стала событием, вызвала всесоюзный шок. Критик думает: «А я тогда зачем?» Дальше выходит вторая книга, и опять – бестселлер. Критик соображает и приходит к выводу: «Нет, он просто прохиндей, конъюнктурщик, каким-то образом все просчитывает и т. д.». На первом этапе моей прозаической биографии критики на меня смотрели с удивлением и думали: «Ну надо же!» Потом, когда в обществе начались перемены и критики в большинстве своем оказались либералами, вообще никто ничего не мог понять: вроде все радуются новой свободной жизни, а Поляков пишет книги, в которых над всем издевается. Потом я стал главным редактором газеты, которая одним критикам нравится, а другим не нравится. В результате мои книги оцениваются в зависимости от того, как относятся к «Литературке». То есть объективного анализа нет.

Н. М. В этом смысле мнение читателей интереснее и честнее?

Ю. П.Безусловно. За мою 20-летнюю прозаическую карьеру фактически я не получил от критиков объективного анализа своих текстов. Это была или политика, или раздражение, или корысть. Когда меня вызывали в ЦК партии и там отчитывали, критики боялись. Когда времена изменились и вроде все оказалось правильным, то тем более: «что же об этом говорить». Это парадокс. Поскольку я по образованию филолог, кандидат филологических наук, владею каким-то начальным инструментарием, методиками – меня не обманешь. Когда пишу, на какой-то момент отвлекаюсь и смотрю на свой текст как литературовед. И если знаю, что это моя неудача, а меня начинают хвалить, то отлично вижу почему.

Н. М. Как реагируют на ваши произведения собратья по перу? Вам это известно?

Ю. П.Знаете, я понял, что собратья по перу мои вещи читают. Это уже много. Когда работаешь долгие годы в литературе, то степень профессионализма позволяет понять, о чем книга, с двух прочитанных страниц. Меня встречает один знакомый писатель и говорит: «Купил твою книжку. Я ее дочитал». Это как фильм досмотрел, на самом деле – комплимент. Дочитал – значит, профессионально признал, что роман интересен. Признаться, я сам немногих современных писателей дочитываю.

Н. М. Интересно…

Ю. П.Естественно, не буду никого называть, не хочу ни с кем ссориться. Есть писатели, с которыми я в прекрасных отношениях, но читать, что они пишут, не могу. Я даже загляну в конец, чтобы знать, чем закончился роман, и не обидеть автора.

Н. М. А кого из классиков перечитываете?

Ю. П.У меня есть такая теория, что классиком может стать только «перечитываемый» писатель. В сравнении с «читаемым» писателем – это качественно новая ступень, как неандерталец и гомо сапиенс. Если захотелось снять с полки и перечитать книгу современного писателя – значит, у этого писателя есть все шансы стать классиком, хотя, может быть, не первой величины. Ведь классики тоже разные. Например, Куприн – классик, но ведь его не сравнишь, скажем, с Чеховым. Я с удовольствием перечитываю Булгакова, поздние произведения Катаева, Шолохова, раннего Нагибина, Юрия Казакова, недавно перечитал «Вора» Леонова.

Я люблю литературу, считаю, что занимательность – это вежливость писателя: книга должна читаться легко, сам стараюсь так писать. Бывает, читаешь литературу, в которую «въехать» невозможно, и думаешь: ну зачем с таким складом ума заниматься прозой, если можно писать философские трактаты. Хотя этот пассаж не абсолютен – взять, к примеру, Платонова, ведь это чтение – тяжелейший труд, но все равно понятно, ради чего ты его совершаешь. Конечно, есть исключения, но в принципе я убежден, что в идеале текст должен втягивать в себя читателя, чтение должно содержать момент эйфории. Это как алкоголь – немного попробуешь, потом еще чуть-чуть, еще и еще. Вы же сталкивались с этим – читаете и чувствуете, что не оторваться?