Юрий Поляков - Государственная недостаточность. Сборник интервью

– А как же ваш Костожогов из «Козленка в молоке»? Слышала, этот образ отчасти навеян вашим любимым поэтом Владимиром Соколовым.

– Когда закончил этот роман, дал почитать его критику Владимиру Куницыну. Он тоже говорит: «Здорово. Но у тебя же нет ни одного положительного героя! Сделай хоть одного, чтоб душа отдохнула». Я пошел на поводу у критика, напрягся и в уже готовый роман вставил Костожогова, причем специально придумал фамилию, созвучную с гоголевским Костанжогло. Помните, во втором томе «Мертвых душ» был такой не удавшийся писателю образ положительного помещика? Никто из критиков не заметил этой аналогии, и только актер Владимир Заманский, читая сценарий фильма «Козленок в молоке», почувствовал сходство фамилий. Ну а про «Козленка…» говорят: «Хороший у тебя роман. Только на хрена тебе Костожогов?» Я им: «Так он же положительный!» – «Ну и что ж, что положительный. Он как кость торчит из романа». Вот что значит пытаться совершить насилие над своим художественным чутьем.

– Вас нередко называют лидером гротескного реализма. А вы сами согласны с критиками?

– Меня критика не любит. Критик обычно чувствует себя этаким воспитателем даунов. Взял он такой экземпляр – безвестного, никому не интересного писателя и начинает о нем писать, выискивать в его творчестве какие-то чудеса, особенности. Словом, раскручивает и получает от этого удовлетворение. А я всегда путаю критикам карты: мои повести привлекают внимание читателей без их участия, без их рецензий. И критикам только остается объяснять, почему та или иная вещь имеет успех. Поэтому критика всегда относилась ко мне достаточно скептически. Причем при советской власти говорили: «Ну, вы ж понимаете, он берет жареными фактами: армия, комсомол…» Хотя кому из писателей мешали писать на эту тему? Миллионы людей были и в армии, и в комсомоле, работали в школе. Но почему-то никто об этом не писал.

– Действительно, резонанс тех ваших книг был ошеломляющий. И говорили, что темы конъюнктурные…

– Ну ничего себе, конъюнктурные! «Сто дней…» семь лет в столе лежала, «ЧП…» пять лет дожидалось своего выхода. Ну да Бог с ним, с прошлым. Теперь-то рынок! Кто бы из критиков объяснил, почему «Козленок…», роман вроде бы о писателях, выдержал столько изданий, в Театре им. Рубена Симонова уже сотый спектакль по нему прошел – и все время аншлаг. Почему «Замыслил я побег…» за три года семь раз издавался и на прилавках не залеживается?

– Так какие же претензии тогда к вам у современной критики?

– Либеральная критика меня всегда не любила за мое ироническое отношение к нашей либеральной интеллигенции. Плюс моя публицистика. Если б не это, меня худо-бедно еще бы терпели. Но то, что я, помимо художественных произведений, в конце 80-х – начале 90-х писал острые политические статьи и публиковал их во всех изданиях, от «Правды» до «Московского комсомольца», простить не могут.

– А вы?

– Для меня важно, чтоб моя точка зрения, мои мысли дошли до читателя, охватили как можно больший круг. Если вы положите рядом мои статьи, опубликованные в «Правде», «Независимой газете», «Московском комсомольце» или «Завтра», то увидите, что они об одном и том же. И конечно, кто ж из либералов мне простит, когда в 1993-м наша московская либеральная интеллигенция призывает «раздавить гадину», а я печатаю статью «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!». Или когда все умиляются на «свободу слова», а в «Литературной газете» в 1998-м появляется моя «Фабрика гроз» – о разлагающей, антигосударственной позиции нашего телевидения. Это теперь уже соглашаются, что были не правы, когда славили боевиков, но тогда об этом мало кто говорил.

– Почему вы писали такие статьи: ведь в тот период действительно все демСМИ дудели в одну дуду, в одном направлении?

– Когда я садился писать публицистику, никогда не просчитывал, что подумает господин такой-то или как мое мнение совпадет или не совпадет с конъюнктурой. Просто у меня была внутренняя потребность перевести на понятийный язык свое эмоциональное состояние. Я не принял разрушение Советского Союза – и об этом писал. Я не принял способ утверждения демократии с помощью танковой пальбы по парламенту – и об этом писал. Я не принял такой агрессивной, антигосударственной позиции телевидения – и об этом писал. И все это совпадало с мнением читателя, а читателю-то бояться нечего! При этом мои коллеги могли чувствовать, думать точно так же, но срабатывало: «Я напишу как есть, а что про меня подумают друзья либералы?» Или наоборот: «Напишу, что у нас патриотизм в секту вырождается, а что скажут обо мне товарищи по партии?» Я же об этом не думал…

– Как же объяснить такой феномен с точки зрения психологии, гражданской зрелости, нравственности?

– Да я и сам не могу это понять! В жизни я весьма послушный и толерантный человек. В тех местах, где я работал, у меня ни с кем не было никаких конфликтов. Напротив, отличался исполнительностью, я не был склонен ни к каким скандалам, интригам, противоречиям. И всегда принимал и понимал служебную иерархию. Да и вообще я не любитель конфликтов. Не могу сказать, что я робкий. Но если есть возможность избежать конфликта, лучше его избежать. Однако как только я сажусь за лист бумаги…

Расскажу лучше по этому поводу анекдот. Два мужика едут в купе. Один предлагает: «У меня четвертинка есть, давайте выпьем по сто грамм». Другой отвечает: «У меня в Питере ответственное мероприятие. Я не могу напиваться». – «Да чего ж здесь напиваться – всего по сто грамм?» – «Когда я выпиваю сто грамм, становлюсь совершенно другим человеком, и тот, другой, на ста граммах никогда не останавливается…»

Так и я: когда сажусь за лист бумаги, становлюсь совершенно другим человеком. Для меня в такой момент важно лишь адекватно выразить свое внутреннее состояние, свое отношение к происходящему. И мне абсолютно наплевать, кто чего подумает и скажет. Конечно, я в связи с этим нарывался на разные проблемы. Но, очевидно, в этом-то и есть особенности профессии. Я не думаю, что, например, цирковые воздушные акробаты и в жизни прыгают везде, где только можно, – через линию электропередачи или в метро с платформы на платформу. Но когда они выходят на трапецию – то все…

– У них хотя бы есть страховка. Но то, о чем мы с вами сейчас говорим, должно все-таки определяться внутренними, личностными качествами человека, в данном случае писателя. Его характером, гражданской, нравственной установкой. Я бы назвала это еще чувством безграничной внутренней свободы, независимости – в лучшем смысле слова.

– Согласен. При советской власти невозможно было без этой внутренней свободы написать «ЧП районного масштаба». Мои продвинутые друзья, которые были наполовину диссидентами, наполовину антисоветчиками, на меня смотрели, как на идиота, недоумевали: «Ты что, обалдел? Ты это написал, чтоб на Запад передать?» – «Да нет, я не собираюсь никуда передавать. Я в «Юность» отнес». – «Ты что, совсем больной?» Но потом, когда эти вещи были напечатаны, те же люди спрашивали: «Ну расскажи, старик, как ты все просчитал? Ты знал, что будет постановление партии о комсомоле?» – «Да ничего я не знал».