Николай Усков - Неизвестная Россия. История, которая вас удивит

Важно отметить, что воинские артикулы Петра или законодательство 1832 года не были результатом собственного правового развития России, а заимствовались как раз из Европы. Петровские уставы были списаны со шведских, а закон 1832 года пришел из Вюртемберга. И после 1716-го и даже после 1832 года, когда пресловутая статья впервые появится в гражданском законодательстве, преследования гомосексуалистов были единичны. Сам же гомосексуализм, естественно, никогда не был связан с какой-то особой приверженностью либеральным ценностям или западничеству. Достаточно сказать, что два крупных консерватора, славянофила и реакционера XIX века – граф Сергей Уваров и Константин Леонтьев были гомосексуалистами или по крайней мере бисексуалами. Убитый террористом московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, дядя царя, антисемит, основатель Православного Палестинского общества и противник конституционных преобразований, практически открыто состоял в связи с некоторыми из своих офицеров, о чем с удовольствием злословили и в Москве, и в Петербурге. Настоящие репрессии против сексуального меньшинства (лесбиянки таким преследованиям вообще никогда не подвергались) начнутся только при советской власти с 1933 года, когда некие салоны гомосексуалистов объявят шпионскими ячейками. Но тогда и инженеров обвиняли в шпионаже, и военных тоже. Значит ли это, что инженеры и военные чужды нашим «традиционным ценностям»?

Выходит, что корни нынешнего скандала по поводу «пропаганды гомосексуализма» стоит искать не в истории русского народа, а скорее в социальной психологии наших современников. Комичная и пошлая консолидация нации по принципу интимных предпочтений сопровождается унижением и подавлением сексуальных меньшинств. Думаю, «унижение» и «подавление» – ключевые слова в этой идеологической конструкции. Секс, насилие и власть мистически соединены в коллективном бессознательном народа. «Поиметь» и «опустить» тут популярнее, чем уважение человеческого достоинства и равенство всех перед законом.

Ведь странно, в самом деле, что при всем разнообразии существующих с незапамятных времен пыток обычные казанские менты из отделения полиции «Дальний» – подчеркиваю, не какие-нибудь декаденты в духе Пазолини, а наши, с пивасиком и футболом, конкретные такие, – выбирают не слишком «эффективный», но зато семантически богатый способ пытки как сексуальное насилие бутылкой из-под шампанского. Я против пыток, но, согласитесь, человеку с рационально устроенной психикой такой метод установления истины, через задний проход, может показаться слишком окольным. Одновременно мы видим, как сбившиеся в стаи маргинальные подростки выражают свой протест против «извращенцев», заманивая их на свидания, а затем подвергая унижениям, которые выглядят скорее как прелюдия к половому акту «в особо извращенной форме», чем борьба за общественную нравственность.

Характерно, что в ситуациях, когда самые обычные мужчины оказываются в тюремной камере или лагерном бараке, инструментом выстраивания господства снова становится сексуальное насилие, причем «опущенные» занимают самую низшую ступень в тюремной иерархии. И если политическое насилие в современной России осмысляется через термины сексуального насилия, то сексуальное – в особых обстоятельствах – становится формой реализации превосходства сильного над слабым, формой власти par excellence.

Многие ученые считают доминирующей культурой современной России именно криминальную, тюремную. Распространенность блатного арго, который практически стал нормой литературного языка, популярность шансона – это только внешняя сторона присутствия криминальной культуры в жизни страны. Вероятно, ее влияние гораздо более глубинное, ценностное и поведенческое. Причины, по которым именно криминальная культура заняла такое важное место в нашей жизни, вполне понятны. Начатое революцией 1917 года и продолженное форсированной индустриализацией разрушение традиционной русской жизни, разрыв привычных социальных иерархий и связей, концентрация в городах масс плохо оплачиваемого, малообразованного населения, нищета и лишения предопределили стремительный рост преступности в Советском Союзе. Я уже не говорю о репрессиях и сознательном обращении в лагерных рабов миллионов людей, пущенных в топку экономики ГУЛАГа. Так, если в 1917 году число заключенных составляло около 34 человек на 100 тысяч населения, то с началом массовой коллективизации и индустриализации эта цифра начинает расти: в 1929 году – 118, в 1930 – 179, в 1931 – 212 и т. д. Еще до начала большого террора – в 1935–1936 годах численность заключенных достигает примерно 1000 человек на 100 тысяч населения.

Амнистия 1953 года выпустила на волю 1 201 738 заключенных из 2 482 193 человек, находившихся к тому времени в лагерях и тюрьмах. Это примерно каждый 160-й, причем речь шла тогда не о политических, которые выйдут на свободу только в 1954–1955 годах. На первый взгляд кажется, что каждый 160-й – это немного. Однако следует учитывать, что на волю сразу, в течение нескольких месяцев, вышло множество отчаянных уголовников. Представьте, какое влияние эти криминальные элементы оказали на поколение, оставшееся без отцов. Считается, что всего через сталинские лагеря прошли от 15 до 18 миллионов человек. И отнюдь не все они были Варлаамом Шаламовым и Александром Солженицыным, при всем уважении к миллионам репрессированных безвинно.

Исследователи считают «дедовщину» в армии типологически схожей с тюремными порядками и трактуют ее появление в конце 60-х годов как первый системный натиск криминальной антикультуры на общественные институты, который повлек за собой их глубинную трансформацию. Якобы поколение, сформировавшееся под влиянием уголовников, автоматически воспроизводило в замкнутом мире воинской части первобытную иерархию, усвоенную во дворах и на улицах послевоенного СССР. Впрочем, и после смерти Сталина численность сидевших держалась на достаточно высоком уровне, что предопределяло постоянное воспроизводство норм криминальной антикультуры в новых и новых поколениях. Вплоть до 1970 года численность заключенных колебалась на уровне примерно миллиона человек, правда, к началу перестройки снова перевалила за два, вернувшись к средним сталинским показателям.

Распад Советского Союза повлек за собой демонтаж диктатуры «высокой культуры». Действие же рыночных механизмов превратило криминальную романтику в самый востребованный продукт для телевидения, кинематографа, звукозаписывающих и ретранслирующих станций, распространив язык, поведенческие паттерны и ценности преступников на все общество. При кризисе прочих идеологических систем тюремная антикультура стихийно стала консолидирующим нацию кодом, языком, понятным абсолютно всем. Фактически она явилась способом самоидентификации и самоопределения миллионов людей, оказавшихся выбитыми из привычной системы координат в идеологическую и социальную неизвестность. В этой terra incognita социальная жизнь возрождалась или, точнее, зарождалась на самых примитивных основах.