Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

«Большой Джек» Харингтон был немного темной личностью и тщеславным придворным, который однажды нарвался на неприятность, когда перевел с итальянского непристойные стишки и стал распространять их среди придворных дам.

Его несколько раз ссылали. Однажды вечером он томился в Уилтшире, в компании графа Саутгемптона, покровителя Шекспира, и разговор принял копрологический поворот.

Технические проблемы, которые они обсуждали, навеяли ему туалетный трактат под названием «Метаморфозы Аякса». Аякс — это был каламбур на «а jakes», как тогда называли туалет. Он послал результат своих трудов, дополненный чертежами, королеве.

Он ясно дал понять, что цели разработки нового сортира были социальные и политические — вернуть расположение королевы и «дать повод думать и говорить обо мне». Это ему удалось.

Королева, как ему сообщили, была довольна его усилиями, и новое изделие было установлено.

Модель в Стоке построена под его личным руководством и состоит из прямоугольной деревянной скамейки с круглым отверстием — концепция знакомая, по крайней мере, со времен Римской империи. Революция заключается в большом квадратном бачке сзади и овальной свинцовой емкости под скамейкой, заполненной водой на высоту около пятнадцати сантиметров. Овальная емкость имеет наклон к пробке, к которой прикреплен длинный стержень с ручкой на конце. Когда хочешь опустошить емкость, тянешь за ручку — и содержимое емкости сливается вниз через скрытый канал.

Затем пробку на конце емкости снова закрываешь и наполняешь ее водой, потянув за другой рычаг в бачке с пробкой на конце.

Гениально!

Если не считать, что ручек две, сливной туалет Харингтона в общем и целом похож на современный туалет и далеко ушел от «длинного дома Уиттингтона».

Увы, почему-то не прижился.

Хотя изобретение Харингтона было благожелательно встречено королевой (которая была чрезвычайно требовательна к своей личной гигиене и «всегда брала ванну раз в месяц, даже когда она в ней не нуждалась»), потребовалось еще двести лет, прежде чем что-нибудь подобное появилось для общего потребления.

Этот преждевременный прорыв, возможно, свидетельствует о растущем интересе к чистоте в период после Реформации, а также о том, на что готовы лондонские придворные, чтобы угодить своей королеве.

Некоторые писали ей эпические поэмы, некоторые — сонеты. Некоторые привозили ей культуры новых растений с новых континентов. Некоторые выступали перед ней целыми компаниями, а некоторые проектировали для нее новые туалеты, в надежде восстановить себя в ее глазах.

Это в честь Джона Харингтона (так, по крайней мере, иногда говорят) американцы называют современный сливной туалет «Джон».

…и как Лондон стал колыбелью современного театра

Незадолго до открытия реконструированного театра «Глобус» в Саутворке в 1997 году я отправился брать интервью у курносой звезды «Гарри Поттера» Зои Уанамейкер, покойный отец которой, Сэм, был тем самым выдумщиком, благодаря которому это все случилось.

Я не знал чего ждать от этого интервью и, может быть, поэтому не подготовился к нему со свойственным мне вниманием к деталям. Но, когда Зои и я вошли и остановились посередине деревянного овала, который задумывался как зрительный зал, должен признаться, я слегка оторопел.

«Вы хотите сказать, что тут не будет кресел?» — спросил я у Зои.

«Совершенно верно», — ответила она.

«И вы серьезно считаете, что люди придут и будут стоять часами и слушать Шекспира?»

«Конечно, будут», — сказала она с американской жизнерадостностью.

Сначала я подумал, что меня разыгрывают, но в ту пору я был слишком вежливым, чтобы это высказать. Если посмотреть на всю историю театра эпохи королевы Елизаветы, просто невероятно, на какие жертвы идут люди ради искусства.

Им приходилось выходить за пределы города и направляться в «места вольностей», запрещенные законом районы борделей, где были разрешены театры, в такие районы, как Саутворк, имевшие дурную репутацию — как места обитания проституток, травли медведей и воровства. Им приходилось зажимать носы, проходя мимо производств, вынесенных за городские стены, — по валянию шерсти, смердящих аммиаком, получаемым естественным образом — из мочи; по варке клея, при которой кости кипятят до полного растворения, пока от них не останется одна вонь. И если этого было мало, чтобы сбить вас с ног, то нужно было миновать еще и дубильщиков, которым нравилось размягчать шкуры, замачивая их — как бы выразиться поизящнее — в чанах с разжиженным собачьим дерьмом. А уж потом они попадали в театр, у которого не было крыши, где приходилось щуриться от солнца или, наоборот, можно было промокнуть.

Не было ни системы обогрева, ни системы охлаждения здания. Все сооружение подвергалось постоянному риску возгорания или обрушения, как это и случилось с театром на Сент-Джон-стрит, который рухнул, и там погибло тридцать или сорок человек и «две хорошие, красивые проститутки». Везде были карманники, и женщины все время боялись, что к ним под юбку полезут за деньгами. Не было туалетов, и некоторые театралы были вынуждены облегчаться на ноги впередистоящих, так что почва под ногами походила на перегной из разлитого пива и устричных раковин и других еще менее здоровых веществ.

Что касается собственно толпы — по этому поводу много дискутировали, но большинство сошлось на том, что она действительно состояла в основном из лондонской черни. Как с негодованием докладывал Тайный совет в 1597 году, это бродяги, люди без профессии, воры, казнокрады, сутенеры, ловцы кроликов, злоумышленники и прочие праздные и опасные личности. Когда они откидывали назад свои покрытые коростой головы и открывали рты с гнилыми зубами, чтобы посмеяться или завопить в один голос, актеры на сцене окунались в то, что драматург Томас Деккер называл «дыханием огромного зверя». Это были «дешевые вонючки», говорил он. За свои гроши они не получали грандиозных зрелищ.

Занавеса не было. Декораций было немного. Костюмы были небрежно сшиты из обносков богачей. Освещение было любительским, а для спецэффектов использовались в том или ином виде кровь и разные органы овец. Не было хорошеньких актрис, на которых можно было бы полюбоваться, потому что, исходя из каких-то чисто английских соображений, которые никто нигде в Европе не разделяет, все женские роли играли мужчины.

Действо могло продолжаться три-четыре часа и заканчивалось джигой — чудным танцем Елизаветинской эпохи, похожим на шуточную пьесу с участием хора сатиров после древнегреческой трагедии, но для нас немного загадочным. Если вы платили шиллинг, то могли сидеть на диване на месте для лордов; если платили шесть пенни, то могли рассчитывать на относительно удобное место для джентльменов; но подавляющее большинство было готово заплатить немалые деньги — достаточные для того, чтобы купить буханку хлеба весом в фунт… и стоять в условиях крайнего неудобства.