Александр Елисеев - Русские в СССР. Потерпевшие или победители?

Далее Сталин снова шпыняет «великорусский шовинизм», опять-таки подчеркивая, что он является наиболее опасным уклоном: «То доверие, которое мы тогда приобрели, мы можем растерять до последних остатков, если мы все не вооружимся против этого нового, повторяю, великорусского шовинизма, который наступает и ползет, капля за каплей впитываясь в уши и в глаза, шаг за шагом разлагая наших работников. Вот эту опасность, товарищи, мы должны во что бы то ни стало свалить на обе лопатки». Однако же и тут им не забыт «местный шовинизм», причем Сталин указывает на то, что он становится наступательным. Более того, Сталин приводит конкретные примеры, особо останавливаясь на ситуации в родной Грузии: «Там имеется более 30 % негрузинского населения. Среди них армяне, абхазцы, аджарцы, осетины, татары. Во главе стоят грузины. Среди части грузинских коммунистов родилась и развивается идея – не очень считаться с этими мелкими национальностями: они менее культурны, менее, мол, развиты, а посему можно и не считаться с ними. Это есть шовинизм – шовинизм вредный и опасный, ибо он может превратить маленькую Грузинскую республику в арену склоки. Впрочем, он уже превратил ее в арену склоки». В этом фирменный стиль Сталина. Ругая («для порядка») русский шовинизм, он конкретно – с цифрами и фактами – выступал против шовинизма местного.

Примерно ту же самую линию Сталин продолжает и на IV совещании с ответственными работниками национальных республик и областей (июнь 1923 года). В качестве важнейшей меры он предлагает следующую: «Чистка государственных и партийных аппаратов от националистических элементов (имеются в виду, в первую голову, великорусские, а также антирусские и иные националисты). Чистка должна производиться осторожно, на основании проверенных данных, под контролем ЦК партии».

Опять-таки – великорусские националисты признаны наиболее опасными, но при всем при том подчеркивается антирусский характер местных националистов. А далее очень подробно разбирается пантюркистский уклон Султан-Галиева: «Его первое конспиративное письмо говорит о том, что он, Султан-Галиев, уже порывает с партией, ибо тон его письма почти белогвардейский, ибо он пишет о членах ЦК так, как могут писать только о врагах. Я с ним встретился случайно в Политбюро, где он защищал требования Татарской республики по линии Наркомзема. Я его тогда же предупредил, передав ему записку, где я называл его конспиративное письмо антипартийным, где обвинял его в устройстве организации валидовского типа, и сказал ему, что, если он не прекратит нелегальную антипартийную работу, кончит плохо, и всякая поддержка с моей стороны будет исключена. Он с большим смущением ответил мне, что я введен в заблуждение, что он действительно писал Адигамову, но писал не то, а что-то другое, что он как был, так и остается партийным человеком и дает честное слово и впредь оставаться партийным. Тем не менее через неделю после этого он посылает второе конспиративное письмо, где обязывает Адигамова установить связь с басмачами и их лидером Валидовым, а письмо «сжечь». Получилась, таким образом, подлость, получился обман, заставивший меня прервать с Султан-Галиевым всякую связь. С этого момента Султан-Галиев стал для меня человеком, стоящим вне партии, вне Советов, и я не считал возможным говорить с ним, несмотря на то, что он несколько раз порывался зайти ко мне «побеседовать». Меня упрекали «левые» товарищи еще в начале 1919 года, что я поддерживаю Султан-Галиева, берегу его для партии, жалею, в надежде, что он перестанет быть националистом, сделается марксистом. Я действительно считал своей обязанностью поддерживать его до поры до времени. Интеллигентов, мыслящих людей, даже вообще грамотных в восточных республиках и областях так мало, что по пальцам можно пересчитать, – как же после этого не дорожить ими? Было бы преступно не принимать всех мер к тому, чтобы уберечь нужных людей с Востока от разложения и сохранить их для партии. Но все имеет предел. А предел этот наступил в тот момент, когда Султан-Галиев перешагнул из лагеря коммунистов в лагерь басмачей. С этого времени он перестал существовать для партии. Вот почему турецкий посол оказался для него более приемлемым, чем ЦК нашей партии».

А уже в заключительном слове Сталин бьет по «украинским товарищам»: «Я вижу, что некоторые тт. из украинцев за период от I съезда Союза Республик до XII съезда партии и настоящего совещания претерпели некоторую эволюцию от федерализма к конфедерализму. Ну а я за федерацию, т. е. против конфедерации, т. е. против предложений Раковского и Скрыпника».

То есть конкретно достается именно «местным уклонистам».

Сталин вынужден был маскировать свое русофильство – учитывая ненависть большинства партийных лидеров к русскому национализму и патриотизму. Большевики были против национализма как такового – он не вписывался в их «модель» красного глобализма. Но наиболее опасным признавался русский национализм, ибо он мог найти поддержку в толще самого многочисленного народа страны – русских. И, что совсем пугало большевиков, новая волна русского национализма могла быть вполне себе большевистской – но без глобалистского упования на мировую революцию.

Так, Ленин, критикуя сталинский план автономизации, выражал опасения, что в партийно-государственном руководстве «ничтожный процент советских и советизированных рабочих будет тонуть в море великорусской шовинистической швали». Уже в 1921 году, на X съезде РКП(б) председатель ЦИК Украинской ССР в. Затонский говорил об опасности нарастания «своего рода русского красного патриотизма».

Большевики с большой опаской относились к сменовеховству, лидеры которого (Н.В. Устрялов и др.) призывали поддержать централизаторскую политику большевиков, объективно соответствующую национально-государственным интересам России. Главный коминтерновец Г.Е. Зиновьев пугал делегатов XII съезда: «Сейчас поднимает голову великорусский шовинизм. Когда вас осыпают приятными комплиментами из лагеря сменовеховцев, которые говорят: «Да, мы за Коминтерн, потому что Коминтерн находится на услугах у Кремля и проводит в жизнь идею единой неделимой России». Когда вы слышите этакие сомнительные комплименты, когда вы видите, что буржуазия только того и ждет, чтобы мы на этом месте подрались, то это опасно».

Но громче всех в колокола бил, пожалуй, Бухарин. В 1927 году, на XXIV Ленинградской губпартконференции он утверждал: «Нужно признать, что сменовеховский, национально-российский момент в свое время в определенную стадию нашего развития служил мостиком «примирения» с советской властью части саботировавшей прежде буржуазной интеллигенции. Сменовеховцы считали положительным фактором то, что большевики «собрали Россию» на манер Ивана Калиты. Мы старались сменовеховцев использовать, ими руководить, их вести за собой. Иногда, однако, бывает так, что, по выражению Ленина, руль вырывается из наших рук. Это ясно сказалось на нашей литературе. Очень значительная часть ее в настоящее время прямо вопит на «истинно русский лад». Правда, для прилику обычно надевается советский колпак, навешиваются советские побрякушки, маскируется под коммунизм. Все это в известной незначительной пропорции не так вредно и страшно, ибо если рядом с этой малявкой – сменовеховско-российской идеологией – находится огромный кулачище нашего пролетариата, то как бы не пищали сменовеховцы, они не могут разрушить наш пролетарский интернационалистский хор. Но когда наша активность на этом фронте недостаточна, когда маленькая сменовеховско-российская фигурка начинает кричать слишком громким голосом, тогда, извините, не обратить на это внимания мы не можем. Тут нам надо подтянуться».