Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

……………………………………..

Про розы, розы, розы, розы.

Не пожимай плечами,

а оглянись и улыбнись сквозь слезы:

нас смерти обучали

в пустом дворе под вопли радиолы,

и этой сложной теме

верны мы до сих пор, сбежав из школы,

в тени стоим там, тени...

(«Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом...», 2000)

Как видим, самые сентиментальные воспоминания за­канчиваются у Бориса Рыжего темой смерти. Ее интонация начинает господствовать сразу же, как только из всех наук и боксов уходит он в поэзию. Оказывается, жизнь еще сво­ими отклонениями и бытовым обустройством защищала поэта, когда же он наконец отринул все лишнее и остался один на один с собой, слив уже воедино поэзию и жизнь, лирического героя и себя самого, так сразу же вырвалась на свободу поэтическая интонация смерти.

И когда бы пленку прокрутили

мы назад, увидела бы ты,

как пылятся на моей могиле

неживые желтые цветы.

Там я умер, но живому слышен

птичий гомон, и горит заря

над кустами алых диких вишен.

Все, что было после, было зря.

(«Вспомним все, что помним и забыли...», 2000)

Впрочем, закончим чтение биографической справки: «Был сотрудником журнала "Урал", вел рубрику "Актуаль­ная поэзия с Борисом Рыжим" в газете "Книжный клуб". Участвовал в международном фестивале поэтов в Голлан­дии, стал лауреатом премий "Антибукер" и "Северная Пальмира"...»

Как видим, внешняя судьба везунчика продолжалась. Порвав с надоевшей инженерной работой (уверен, что она надоела ему до печенок, как бы успешно он ни тру­дился), Борис Рыжий и в поэзии становится российской восходящей звездой. Пишет стихи — это само собой. Но он уже и «лауреатствует», ездит по международным фести­валям, знаком с элитой мировой поэзии, его переводят. Выходит в Петербурге одна книга «И все такое», готовит­ся другая «На холодном ветру». Подборки стихов в «Экс­либрисе», в «Знамени»... О нем желчно говорят спившие­ся неудачники всех литературных лагерей. Борис Рыжий подумывает уже о том, чтобы перебраться в Москву, и это тоже естественно для талантливого поэта. Столица помо­гает расправить крылья, осуществить крупные творческие замыслы... И вдруг обрыв. Впрочем, слово «вдруг» по отношению к Борису Рыжему и его поэзии неуместно. Трагедия ждала поэта, как только он стал по-настоящему осуществляться. Может быть, это и был последний его крупный творческий замысел: осуществить наяву свои поэтические пророчества. Воспарить победно своей по­этической легендой, которая всегда так нужна. Победил поэт, а жизнь ушла...

Здесь много плачут. Здесь стоят кресты.

Здесь и не пьют, быть может, вовсе.

Здесь к небу тянутся кусты,

как чьи-то кости.

Когда б воскресли все они на миг,

они б сказали, лица в кисти пряча:

«Да что о жизни говорить, старик...

...когда и смерть не заглушает плача».

(«Здесь много плачут. Здесь стоят кресты...», сентябрь 1993)

Конечно, нельзя говорить, что Борис Рыжий покон­чил с собой исключительно ради своей поэтической ле­генды, своего поэтического признания. Он жаждал этой легенды, но не настолько же! Во-первых, он был уверен в будущей славе и без всякого влияния потустороннего ми­ра. Он знал себе цену, когда писал, что победит в поэтиче­ском поединке и Бродского, и Пастернака. Он был уверен в своей живой победе на поэтическом пространстве и ино­гда мечтал о долгой-долгой жизни в роскошном облике русского поэта.

Приобретут всеевропейский лоск

слова трансазиатского поэта,

я позабуду сказочный Свердловск

и школьный двор в районе Вторчермета.

(«Приобретут всеевропейский лоск...», 2000)

Он успел еще в юности пройти этап увлечения из­лишними сложностями, экспериментированием с рит­мом, рифмами, метафорами. «Как сложно сочинял, как горько пел, / глагольных рифм почти не принимая, / как выбирал я ритмы, как сорил / метафорами, в неком сти­ле нервном...» Он успел прийти к своей простоте стиха и найти своего читателя. Во-вторых, думаю, что Борис Ры­жий устремлялся к смерти, чтобы поскорее обрести ка­кую-то завершенность, цельность. В-третьих, сыграли свою роль пагубные пристрастия — алкоголь, наркоти­ки, о чем не единожды повествовал его лирический ге­рой (и здесь это не как тема для любопытствующих, а как ярко выраженный молодежный симптом безвременья, в том числе и литературного). Но погиб-то не лирический герой, а сам автор, поэтому не будем врать: поэт писал про себя:

Бритвочкой на зеркальце гашиш

отрезая, что-то говоришь,

весь под ноль

стриженный, что времени в обрез,

надо жить, и не снимает стресс

алкоголь...

И в-четвертых, может быть, губительной оказалась и его огромная любовь к кинематографу. У него немало стихов кинематографического плана. Он мыслил часто кинообразами, и в этом кинематографическом ракурсе смерть героя была необходима для его мифологизации, для легенды.

Россия — старое кино.

О чем ни вспомнишь,

все равно на заднем плане

ветераны сидят, играют в домино.

Когда я выпью и умру —

сирень качнется на ветру,

и навсегда исчезнет мальчик,

бегущий в шортах по двору.

А седобровый ветеран

засунет сладости в карман:

куда — подумает — девался?

А я ушел на первый план.

(«Россия — старое кино...», 2000)

Борис Рыжий еще тем отличается от своего поэтичес­кого окружения, что в отличие и от более именитых стихо­творцев знал цену народности стиха. Когда его друг Юрий Казарин назвал свою статью о поэте «Народный поэт» — это было, конечно, преувеличением. Но дистанцию от ин­дивидуального эгоистического «я» до братского, всеобще­го, всенародного «мы» он научился преодолевать. В этом «мы» он готов был слиться с толпой, беря на себя и лучшие, и худшие ее качества.

Я заметил, как его либеральные критики проходят ми­мо иных явно ксенофобских выпадов в стихах Бориса Ры­жего. Есть у него целый цикл скинхедовских стихотворе­ний. Но если уж вы говорите о слиянии лирического героя с самим автором, то признайте за ним и это право: «Сего­дня ночью (выплюнув окурок) / мы месим чурок... / Но мне пора, зовет меня Витюра. / Завернута в бумагу арматура...»

Допускаю, что это тот самый поэтический вымысел, но он идет от улавливания поэтом народных настроений, или скажем так: настроений улицы, заводского «Вторчика», тех самых урок и дядь Саш и прочих разнообразных, почти ре­альных его персонажей. Отсюда в его стихах и «хачики», и «придурки азиаты», и «нагловатая трусость в глазах татар­вы». Эта лексика из мира его приблатненных персонажей. Думаю, он от нее бы впоследствии неизбежно ушел, но от самого голоса улицы Борис Рыжий не отказался бы никог­да. В нем была его сила, чего всегда не хватает у «чистых поэтов». Да, он откровенно воспел уже уходящий завод­ской мир, свердловский уличный мир, мужской жестокий мир уродливых перестроечных времен. Такого мира, кото­рый мы найдем в стихах Бориса Рыжего, нет на телевизи­онных экранах, нет в наших думских и кремлевских кори­дорах — его там не видят и не слышат. И потому неожидан­но для себя Борис Рыжий становится явно социальным поэтом, поэтом уличных низов. Может быть, какие-то его стихи когда-нибудь будут читать и на баррикадах! Такие по­эты на Руси остаются надолго.