Владимир Бондаренко - Последние поэты империи

Это демоническое пятно на совести либеральной лите­ратуры, как бы задним числом его ни замазывали, просту­пает все сильнее. При жизни никто из них осознанно не желал публиковать стихи Высоцкого, и власти, партия и КГБ здесь ни причем. Вот лишь несколько примеров.

Вадим Туманов: «Он должен был выступать на писа­тельском юбилее (детективщика Вайнера. — В. Б.). И в по­следний момент узнал, что людям, которых он пригласил, не оставили входных билетов... Он сразу понял, что тут сы­грало свою роль элитарное чванство писательской братии по отношению к "непосвященным". И высказал все это хозяевам и распорядителям...»

В Париже на вечере советских поэтов выступали Булат Окуджава, Роберт Рождественский, другие. Среди них и Высоцкий... По телевидению показали всех, кроме него. Он предлагал свои стихи в «Юность», «Новый мир», «Зна­мя», «Неву», «Аврору» — нигде ни строчки не напечатали.

Михаил Шемякин рассказывает об истории, демонст­рирующей высокомерную снисходительность литератур­ных мэтров: «Пригласив в свой московский дом большую компанию, среди которой был и Андрей Андреевич, и поч­ти вся труппа цыганского театра "Ромэн", Володя впервые исполнил "Баньку по-черному". Люди плакали, а Возне­сенский, подойдя к Володе, обнял его и, запахнувшись своим знаменитым белым шарфом, сказал: "Растешь, ста­рик, растешь!" То же самое и Евтушенко...»

Вспоминает и Юрий Любимов: «В первую очередь он был поэт и очень обижался, что все поэты свысока похлопывали по плечу, мол, давай, Володенька, выпьем, а ты спой. Отсюда и привычные нам комплексы. Приходит в театр, расстроенный. Говорю: "Что с тобой?" Он: "В Союз писателей не приняли". — "Володя, да что ты, милый, из этого Союза бежать надо, а не скорбеть, что не приняли!"».

В молодости он обожал стихи Маяковского. Позже пришел к Пушкину. И уже на всю жизнь. У него и дома в кабинете висел портрет Пушкина. Относясь к поэзии как к высшему проявлению творчества и искренне считая себя поэтом, он переживал как тяжелую трагедию то, что поэты и критики не воспринимали его стихи, и то, что ему не уда­лось опубликовать ни одного сборника стихов.

«...Собираюсь ли я выпускать книгу стихов? Я-то соби­раюсь. Сколько прособираюсь? Не знаю. А сколько будут собираться те, от кого это зависит, мне тем более неизвест­но. Знаете, чем становиться просителем и обивать пороги редакций, выслушивать пожелания, как переделать строч­ки и так далее, — лучше сидеть и писать...» Это так он отве­чал на концертах, но на самом деле переживал ужасно свое непризнание как поэта. Как-то он подошел к Эльдару Ря­занову: «Эльдар Александрович, это правда, что вы собира­етесь ставить "Сирано де Бержерака"?..» Тот отвечает: «По­нимаете, Володя, я не хочу в этой роли снимать актера, мне хотелось бы снять поэта...» — «Но я ж тоже пишу», — ска­зал он как-то застенчиво. Я про себя подумал: «Да, конеч­но, и очень симпатичные песни. Но это все-таки не в том большом смысле поэзия...» Его било по нервам всю жизнь — его же кумиры и вроде бы приятели явно не жела­ли видеть в нем поэта: «Мы такого поэта не знаем»... А ему уже кроме как писать больше ничего не хотелось делать.

Высоцкий писал: «Это единственная страна — Россия, где поэзия на таком не то что высоком уровне — это само собой, — поэзия великая у нас, величайшая, лучшая по­эзия. И мне кажется — не из-за того, что наши поэты были только большими стихотворцами, писали прекрасные сти­хи, — а из-за того, что они себя достойно вели в жизни — и по отношению к властям, и по отношению к друзьям, по отношению друг к другу и, конечно, к своему творчеству. Из-за этого поэзия всегда была как-то во главе литературы, хотя у нас литература великая, величайшая в мире». Какое восторженное, романтическое, возвышенное отношение к поэзии, к поэтам сохранялось до конца жизни у Владими­ра Высоцкого и как часто жизнь его отрезвляла!

Однажды по приглашению Роберта Рождественского приехал в Переделкино Левон Кочарян и прихватил с со­бой Высоцкого. С изменившимся лицом Роберт отозвал Леву в сторону: «Ты что, с ума сошел?! Зачем его притащил? У меня люди... Отправь его как-нибудь». ...Кочарян ушел вместе с Высоцким. И надо же, именно этому спесивому трусу и суждено было, как большому советскому литера­турному начальнику, готовить первый сборник стихов «Нерв» уже после смерти Владимира Высоцкого. И не от­казался же! Впрочем, конкуренция у гроба оказалась высо­чайшей именно среди тех, кто при жизни похлопывал Вы­соцкого по плечу.

Марина Влади пишет в книге «Владимир, или Прерван­ный полет»: «Эти беспрерывные притеснения изматывают тебя душевно, поскольку твоя всенародная популярность, как бы она ни была велика, не компенсирует в твоих глазах отсутствие официального признания. Я часто удивляюсь, почему тебя это так беспокоит, но ты с горечью отвечаешь: "Они делают все, чтобы я не существовал как личность. Просто нет такого — и все". До самого конца ты будешь безрезультатно пытаться заставить признать тебя как по­эта». Вот почему Высоцкий плясал от радости, когда услы­шал впервые в жизни доброжелательные слова от Иосифа Бродского, который позже рассказывал в интервью Соло­мону Волкову: «Впервые услышал его из уст Анны Ахмато­вой — "Я был душой дурного общества". Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одарен­ный, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны... В нем было абсолютно под­линное языковое чутье, да? И рифмы совершенно замеча­тельные. Я по этому признаку сужу. Я человек дикий, для меня рифма — главное...» Но и это единственное призна­ние было получено где-то далеко, в Америке, дома же про­пасть только нарастала: между его всенародной известнос­тью и изгойством в творческой среде. Нарастала и внутрен­няя депрессия, нарастало чувство тотального одиночества. Отсюда горечь откровенных признаний: «Я не могу, я не хо­чу играть... Я больной человек... После "Гамлета" и "Гали­лея" я ночь не сплю, не могу прийти в себя, меня всего тря­сет — руки дрожат... Я помру когда-нибудь, я когда-нибудь помру... а дальше нужно еще больше, а у меня нет сил... Я бегаю, как загнанный заяц... Хочется на год бросить это ли­цедейство... это не профессия... Хочется сесть за стол и спо­койно пописать, чтобы оставить после себя что-то...» Нара­стает и степень трагичности в его поединке со смертью.

Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт,

А если в точный срок, так — в полной мере:

На цифре 26 один шагнул под пистолет,

Другой же — в петлю слазил в «Англетере».

«Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!»

Терпенье, психопаты и кликуши!

Поэты ходят пятками по лезвию ножа —