Николай Власов - Великий Бисмарк. Железом и кровью

Классической стала история о солдате, охранявшем цветок. «В первые весенние дни принадлежавшее ко двору общество гуляло по Летнему саду, между Павловским дворцом и Невой. Императору бросилось в глаза, что посреди одной из лужаек стоит часовой. На вопрос, почему он тут стоит, солдат мог ответить лишь, что «так приказано»; император поручил своему адъютанту осведомиться на гауптвахте, но и там не могли дать другого ответа, кроме того, что в этот караул зимой и летом отряжают часового, а по чьему первоначальному приказу – установить нельзя. Тема эта стала при дворе злободневной, и разговоры о ней дошли до слуг. Среди них оказался старик-лакей, состоявший уже на пенсии, который сообщил, что его отец, проходя с ним как-то по Летнему саду мимо караульного, сказал: «А часовой все стоит и караулит цветок. Императрица Екатерина увидела как-то на этом месте гораздо раньше, чем обычно, первый подснежник и приказала следить, чтобы его не сорвали». Исполняя приказ, поставили часового, чтобы его не сорвали». И, рассказав этот анекдот, Бисмарк завершает: «Подобные факты вызывают у нас порицание и насмешку, но в них находят свое выражение примитивная мощь, устойчивость и постоянство, на которых зиждется сила того, что составляет сущность России в противовес остальной Европе» [169] Там же. С. 194. . Не ощущая особой любви к России, Бисмарк все же испытывал к ней уважение и не поддерживал существовавшее среди многих жителей Западной Европы представление о «Московии» как дикой, варварской стране. В своих письмах на родину Бисмарк высоко оценивал старшее поколение российских дворян, которых называл настоящими сливками европейского общества, воспитанными в лучших традициях галантного века. Молодое поколение, напротив, заражено бациллой национализма в форме панславизма, включавшего в себя отрицание всего немецкого.

Однако внимание Бисмарка было сосредоточено на событиях, происходивших в Западной Европе и Германии. Он по-прежнему отправлял в Берлин донесения, в которых давал свою оценку ситуации. Большие надежды Бисмарк возлагал на Сардинское королевство, под эгидой которого в 1861 году произошло объединение Италии. «Говоря между нами, я считаю Пьемонт нашим естественным союзником против Франции как и против Австрии», – писал он Шлейницу [170] GW. Bd. 3. S. 70. . Обе упомянутые державы он считал естественными противниками Берлина – в письме графу Бернсторфу Бисмарк говорил, что «Франция и Австрия, каждая на свой лад, призваны быть врагами Пруссии, и это определяется не волей их сегодняшних властителей, а силой долговременных исторических тенденций» [171] Ebenda. S. 315. . «Я убежден в том, что если бы королевство Италия не появилось на карте, нам следовало бы его изобрести», – писал он годом позднее [172] Pflanze O. Op. cit. S. 155. . Такие взгляды еще больше укрепляли при дворе уверенность в том, что прусский посланник в Петербурге является на деле замаскированным «демократом». Подобные опасения не были лишены почвы – в это время Бисмарк все больше возлагал свои надежды на сотрудничество с национальным движением. Других возможных долговременных союзников у Пруссии он не наблюдал. В итоге то, что было для него изначально всего лишь тактикой, стало стратегией.

Летом 1861 года он отправился в Берлин. Поездка была предпринята им в надежде на министерский пост – в Пруссии нарастал внутренний кризис, о котором будет сказано в следующей главе, и кабинет министров в полном составе ушел в отставку. Хотя его надежды снова не сбылись, по указанию Вильгельма, ставшего в январе королем Пруссии, он составил меморандум, посвященный решению германского вопроса. В нем он в основном повторил свои прежние тезисы. Новым было то, что Бисмарк обращал внимание Вильгельма на немецкий народ как потенциального союзника прусской монархии. «Во всем населении Германии растет недовольство унизительным ощущением того, что большая и могучая нация из-за недостатков своей внутренней организации вынуждена не только отказаться от достойного положения в Европе, но и жить в постоянном страхе перед нападением соседей, которое она в других обстоятельствах могла бы легко парировать». Это недовольство будет неизбежно обращаться против действующих правительств немецких государств. Однако в рамках нынешнего Германского союза изменить сложившееся положение – крайне невыгодное и для Пруссии – невозможно. И Бисмарк делал революционное предложение, выдвигая идею создания общегерманского парламента, который дал бы Пруссии возможность привести свое влияние в Германии в соответствие со своей действительной мощью: «Возможно, национальное представительство немецкого народа при центральных органах Германского Союза стало бы тем связующим средством, которое создаст противовес центробежным тенденциям политики отдельных династий». Сформировать его в нынешних условиях не представляется реальным – возможно, более эффективным стало бы постепенное вовлечение малых государств в политическое объединение под эгидой Пруссии, как это произошло с Таможенным союзом, созданным на основе системы двусторонних соглашений. Однако сначала необходимо открыто предложить реформу Германского союза – «такое объявление в качестве первого шага к лучшему положению дел произвело бы глубокое впечатление в Германии и особенно облегчило бы прусскому правительству решение внутренних задач с выборами и парламентом» [173] WIA. Bd. 2. S. 388. . Фактически Бисмарк намечал тот путь, по которому – с определенными изменениями – пойдет сам пять лет спустя.

Гораздо более откровенно он высказывался в своем письме военному министру Альбрехту фон Рону, с которым его связывала старая дружба. «Мне кажется, наша главная ошибка заключалась в том, что мы действовали либерально в Пруссии и консервативно за рубежом. (…) Только изменения нашей внешнеполитической линии могут, на мой взгляд, защитить позиции короны внутри страны от натиска, который он в длительной перспективе не сможет выдержать», – писал он. Решение внутриполитических конфликтов должно быть осуществлено путем активной политики в германском вопросе. И далее – слова, которые, несомненно, глубоко потрясли бы прежних покровителей Бисмарка: «Из монарших домов от Ганновера до Неаполя ни один не поблагодарит нас за наши симпатии, и мы практикуем по отношению к ним чисто евангельскую любовь за счет безопасности собственного трона. Я верен своему князю вплоть до Вандеи, но по отношению ко всем остальным я не чувствую ни в единой капле своей крови даже тени желания пошевелить пальцем во имя их спасения» [174] Ebenda. S. 382. .

В октябре 1861 года Бисмарк присутствовал на коронации Вильгельма в Кенигсберге. «Король избегал говорить со мной о политике, опасаясь, вероятно, прослыть реакционером, имея дело со мной.(…) Он считал меня фанатичнее, нежели я был на самом деле», – писал Бисмарк много лет спустя в своих воспоминаниях [175] Бисмарк О.ф. Указ. соч. С. 212. . Ощущение, что события чем дальше, тем больше развиваются без его участия, усугублялось продолжающимися недугами. То ли болотистый климат Петербурга, то ли постоянное нервное напряжение, то ли не до конца покинувшие прусского посла болезни способствовали тому, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии. Хронические боли в желудке, бессонница, ослабленный иммунитет – все это вызывало депрессию. В январе 1862 года Бисмарк писал сестре: «Для меня уже все слишком поздно, и я просто продолжаю выполнять свой долг (…) Моя болезнь сделала меня внутренне столь изможденным, что у меня нет больше необходимой энергии для действий в меняющейся обстановке. Три года назад я еще был годен на то, чтобы стать министром, теперь я думаю об этом как больная скаковая лошадь, которая должна перепрыгивать препятствия. Еще несколько лет я должен буду оставаться на службе, если проживу этот срок. Через три года закончится аренда Книпхофа, через пять Шенхаузена, но я пока не знаю, где буду жить, если уйду в отставку. (…) Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной» [176] WIA. Bd. 2. S. 416. . В течение всех трех неполных лет своего пребывания в Петербурге он время от времени играл с мыслью вернуться к образу жизни сельского юнкера, покончив с государственной службой. В одном из своих писем Бисмарк говорил о том, что его склонность к политике не столь уж и велика и он готов расстаться с ней без особого сожаления.