Владислав Бачинин - Петербург-Москва-Петушки, или 'Записки из подполья' как русский философский жанр

Для всех, кто пытается вторгнуться внутрь его духа, разрушить важное и дорогое для него состояние аристократического одиночества, у Венички есть надежное оружие самозащиты - интеллектуальная ирония. Он не скупится на нее и успешно дистанцируется от собеседников, возносясь над ними на недосягаемую высоту, оставляя их, "надземных" людей, с их плоской рассудочностью далеко внизу: "Все, что повседневно вас занимает, - мне бесконечно постороннее".

Веничке, открытому лишь для мимолетных диалогов с ангелами, претит "поверхностный атеизм". И когда герой Ерофеева задается вопросом о лучшем средстве против него, то ответ оказывается неожидан и вместе с тем предсказуем. Абсолютное большинство его ответов на экзистенциальные вопросы выстроены в ключе парадигмы винопития, ее эстетики, этики и метафизики. То есть ответ звучит так, будто мы слышим его из уст раблезианского Оракула Божественной Бутылки: "Больше пейте, меньше закусывайте".

С тех же раблезианских позиций Веничка смеется над затертыми штампами расхожих представлений о "высоком и прекрасном". О своей петушковской богине он говорит: "А она - подошла к столу и выпила залпом еще сто пятьдесят, ибо она была совершенна, а совершенству нет предела..."

На протяжении переезда от станции "33-й километр" до станции "Электроугли" Веничка излагает систему своих воззрений по одному частному вопросу, которые нельзя назвать иначе, как трактатом о пьяной икоте. Обильно сдобренный кантовской терминологией, латинскими выражениями, ссылками на Маркса и Энгельса, цитированием Евангелия и Достоевского, этот трактат обращается к темам рока и свободы, раскрывает диалектику взаимопревращений хаоса и порядка, случайности и необходимости, т.е. излагает чуть ли не универсальные принципы синергетики. Это одновременно гимн хаосу, вопль первобытного ужаса перед неодолимостью рока и возвышенная Теодицея. И все это на полутора страницах текста, которые можно успеть прочитать или произнести вслух на коротком перегоне между двумя остановками пригородной электрички. Возникает впечатление, будто душа великого Лао-цзы вселилась в бренную оболочку уже изрядно пьяного Венички, не утратившего, однако, способности прозревать глубины и осязать тайны.

Гений Венички позволяет ему констатировать сущностные особенности одолевающей человека икоты - ее неподвластность контролирующим усилиям рассудка и воли и отсутствие малейшего намека на регулярность проявлений. Тут же его мысль, оттолкнувшись от эмпирически фундированной констатации, взмывает в метафизические и сакральные выси: "Не так ли беспорядочно чередуются в жизни человечества его катастрофы? Закон - он выше всех нас. Икота - выше всякого закона... Она неисследима, а мы беспомощны. Мы начисто лишены всякой свободы воли, мы во власти произвола, которому нет имени и спасения от которого - тоже нет. Мы -дрожащие твари, а о н а - всесильна. Она, т.е. Божья Десница, которая над всеми занесена и пред которой не хотят склонить головы одни кретины и проходимцы. Он непостижим уму, а следовательно, Он есть. Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный".

В эстетике винопития Ерофеева раблезианское начало нередко оттесняется далеко на задний план той чисто русской метафизикой пьянства, которая зачастую тождественна метафизике суицида. К художественному анализу этого тождества был близок Достоевский, когда задумывал роман "Преступление и наказание", называвшийся у него первоначально "Пьяненькие". В этой метафизике нет жизнерадостного веселья и карнавального разгула радующейся плоти, а есть лишь трагическое предчувствие неизбежности рокового конца. В ней душа, и так уже отдалившаяся от всех, готовится к последнему шагу, в неизбежность и близость которого верит пуще, чем в Господа Бога.

Подполье не занимает все внутреннее пространство души Венички. Для него, в отличие от Подпольного господина, существуют и истина, и добро, и красота. Их нет рядом и вокруг, но он уверен: они существуют и их свет брезжит для него в сумраке житейского туннеля. Он говорит: "Я не утверждаю, что теперь - мне -истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть".

Подпольный гражданин Веничка - это, как и его литературный предтеча, Подпольный господин Достоевского, человек с больной, страдающей душой. Для него "мировая скорбь" - не литературный штамп, а умонастроение, которое он носит в себе и от которого не в силах избавиться. Состояние страждущей души Венички -это "горчайшее месиво" скорби, страха и немоты. Но если Подпольный господин ни от кого не скрывал своей боли, то Веничка существует в такой социальной среде, где не следует подавать вида, что твоя душа страждет, где нельзя демонстрировать симптомов своего внутреннего неблагополучия, а необходимо симулировать душевное здоровье, тратя на это огромные силы.

Невозможность диалогического общения демонстрируется Веничкой при помощи как иронии, так и цинизма. Будучи хотя и древней, но вместе с тем вполне модернистской формой одиночества в культуре, цинизм - это возможность пребывания не столько наедине с собой, сколько "наедине со всеми". Однако цинизм Венички позволяет ему обособиться в первую очередь от ценностей культуры советского модерна-авангарда. У него это совершенно особый цинизм, умный и едкий, направленный не против мира в целом, а против своего пребывания в этом окаянном мире в его окаянные дни. "Крылатые", словно летучие мыши, цитаты советских литературных классиков вместе с зубодробительными марксистскими идеологемами постоянно помещаются Веничкой в принижающие, "опускающие" их контексты. Так происходит, например, когда он сочиняет эссе на тему: "Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости". Порой, рассуждая, например, о женщинах, он берет на себя роль "марксиста" и говорит, что ему, "как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, т.е. вот они вынуждены мочиться, приседая на корточки..." Временами интонации Венички весьма напоминают интонации Подпольного господина: "Я остаюсь внизу и снизу плюю на вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы -по плевку". А временами в них чувствуется что-то от бунта Ивана Карамазова: "...Умру, так и не приняв этого мира", или же звучит что-то гамлетовское: "Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень". Порой его захлестывает темное чувство неудержимой ярости, и тогда в адрес "архитекторов" и "прорабов" московско-советской цивилизации раздаются проклятия: "О, позорники! Превратили мою землю в самый дерьмовый ад..." Они, эти "позорники", сделали все, чтобы "убить Бога" в живой душе Москвы, изнасиловать ее и погрузить в состояние сумеречной бездуховности. Они сокрушили многие сотни освещавших внутреннее пространство этой души золотых куполов.