Людмила Улицкая - Детство 45-53: а завтра будет счастье

Колино хмельное веселье мирило его с жизнью, он пел песни и даже заигрывал с девушками. Два его оголенных протеза от колен занимали половину узкого тротуара, на котором он сидел, но никому не мешали, как будто что-то невидимое ограждало их от прохожей вереницы. Нередко его веселье, усыпляя стыдливую жалость, находило отклик: и подающие, и просто проходящие мимо с улыбкой приостанавливались послушать его. А дядя Петя, по моему тогдашнему разумению, дремучий дед с косматыми головой и бородой, с громадными мясистыми руками и едва угадывающимися остатками ног в грязных штанинах, завязанных узлами, сидел на своей тележке.

В противоположность Коле, дядя Петя от хмеля если не спал, свалившись на бок, отчего совсем переставал быть похожим на человека, то был злобен, размахивал руками и что-то выкрикивал, от этого было особенно страшно и хотелось не просто пройти, а побыстрее пробежать мимо, но бежать было стыдно.

Иногда мама, сунув в руку пятачок, подталкивала в спину, заставляя опустить его в лежащую на асфальте шапку. Этот жест доброты возвышал меня в собственных глазах, к страху и жалости присоединялась гордость.

Со временем, привыкнув к их постоянному присутствию на одном и том же месте, мое сердце, глядя на них, сжималось все слабее, да и ритуал подношения медной дани уже не возносил на прежние высоты.

Осмелев, я уже могла рассматривать эти сначала пугавшие до ужаса остатки бывших ног и их искусственные продолжения. Потом стали заметны следы их жития в виде разного рода объедков и неизменно торчащей из кармана бутылки водки. Эти наблюдения прибавляли успокоения душе, что все же кто-то присутствует и участвует в их непонятной и, казалось, никому не нужной жизни.

Так оно, в сущности, и было: всегда находилась добрая душа, которая на собранные в шапку деньги, добавив недостающее, приносила из ближайшего магазина буханку хлеба, еще чего не жалко и бутылку водки. Но в начале пятидесятых годов инвалиды исчезли с улиц.

В одночасье это произошло или нет, никто не заметил. Потом, где-нибудь в очереди, где скрашивающий время разговор обо всем так же нескончаем, как и сама очередь, можно было услышать, что люди поименно знают и помнят героев и искренне удивлены столь долгим и загадочным их отсутствием. Так естественным образом все же возник вопрос. А где ж они? Когда и куда исчезли? Куда же это они ушли-уехали на своих протезах, культях и дощатых каталках на подшипниках? Поговорили, повспоминали, поудивлялись, а потом и забыли: с глаз долой из сердца вон.

А они не ушли и не уехали, а уплыли на прекрасный остров Валаам. С легкостью, несравнимой с охотой на бездомных кошек и собак, они были отловлены, погружены на баржи и обречены на жизнь, в которой было где вечером ложиться спать, а утром просыпаться… И больше ничего.

Из всех мужчин нашей родни, ушедших в сорок первом году на фронт, вернулись двое – один без ноги, другой контуженный. В первый послевоенный год многие инвалиды находились в глубокой депрессии.

Протезы были тяжелы и неудобны, в кровь стирали культю. Большинство фронтовиков пользовалось костылями.

Не раз видел, как, выпив с горя, искалеченные войной молодые мужчины пускали в ход костыли на «гнид, отсидевшихся в тылу», как кричали они в запале. Пытаясь разнять дерущихся, на улицу выбегали жены и дети фронтовиков, но порой и им доставалось под горячую руку.

В те годы многие супруги, вступившие в брак перед самой войной и разлученные ею, вновь привыкали друг к другу. Тяготы быта, потеря здоровья и связанные с этим проблемы стали для многих экзаменом, который выдерживали далеко не все.

Эхо войны долго напоминало о себе.

На похороны моего дяди – инвалида войны – приехала девушка, которую прежде никто из нашей родни не видел. Стояла поодаль от всех, прощаясь с дядей, горько плакала.

Ее пригласили на поминки и познакомились. Оказалось, что фамилия и отчество незнакомки те же, что у родных сыновей дяди. Это была его внебрачная дочь, которая рассказала, что в сорок третьем году ее мама-врач спасла от заражения крови тяжелораненого майора. Ногу пришлось ампутировать, и после выписки из госпиталя он поселился у своей спасительницы. Она была вдовой, муж погиб на фронте, а детей до войны завести не успели.

Об этой истории знала только бабушка, но она унесла военную тайну сына с собой. Сегодня наша родственница живет в Украине, которую когда-то освобождал ее отец.

Из далекого-далекого детства еще вижу нас с бабушкой на кухне, сидящих у большой, теплой плиты. Бабушка говорит, как она соскучилась по своим сынкам, которые ушли на войну, и по мужу, которого «забрали». Каждое слово падает мне прямо в сердце, и я как могу утешаю ее. Потом стало известно, что трое ее сыновей погибли на войне (еще двое работали в тылу), а один, дядя Митя, вернулся! Его возвращение – тоже яркая вспышка памяти. Это был уже 1947-й. Вижу нашу большую комнату, дядю Митю, сидящего на стуле в окружении родни. У него очень красное лицо, он говорит с натугой, запинаясь, широко открывая рот перед каждой фразой, и как-то громко, неестественно и стеснительно смеется. Когда дядя Митя ушел ночевать к своей семье, я стала его передразнивать и была потрясена, что отец дал мне затрещину!

Оказалось, что дядя Митя вернулся с войны контуженным, и даже в таком состоянии его из армии отпустили не сразу: он конвоировал в Сибири ссыльных.

На станции было интересно – постоянно можно было налить кружку горячей воды из крана с надписью «КИПИТОК» (я потом долго считал, что это слово так и пишется). Останавливались поезда, и нас иногда сердобольные проезжающие подкармливали, а мы им за это пели песни из военных фильмов. Было очень много инвалидов, передвигающихся кто на костылях, а кто на самодельной тележке на подшипниках. Их жалели и частенько угощали самогонкой. На базаре под гармошку, с приделанной к ней жестяной кружкой, пел жалобные военные песни слепой, а ему звонким голосом подпевала девочка-поводырь, которую звали Секлета!

В грузовых полувагонах везли на переплавку разбитую военную технику, бесчисленное множество гильз, осечечных патронов и еще много всякого «добра»! Латунные немецкие винтовочные гильзы мы отдавали слесарю дяде Мише, у которого один глаз был стеклянный, и я с ужасом смотрел, как он его иногда вынимал из глазницы и опускал в стакан с водой. Дядя Миша делал из гильз зажигалки и продавал их на барахолке или выменивал их на махорку и муку.

Наш небольшой сибирский городок Боготол во время войны, разумеется, находился в глубоком тылу, поэтому несколько школ были отданы под госпитали. Конечно, когда я, послевоенный ребенок, уже стала осознавать себя, школы опять были школами, а госпитали перевели в другие города. Но в Боготоле осталось много инвалидов. Одним просто некуда и не к кому было возвращаться. Другие не хотели стать обузой в своих семьях. А кому-то уже было все равно, где доживать свою искореженную жизнь. Вот и прижились они в нашем городке. Возможно, их было не так уж и много, но безрукие, безногие, на самодельных деревянных тележечках, на грубо сколоченных костылях, с обожженными, изуродованными лицами мужики – в те годы для нас, детей, это было привычное явление на улицах нашего города.