Сергей Чупринин - Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

Что касается вопросов о том, действительно ли ушло идеологическое содержание и действительно ли только артистическим озорством являются такие, например, телевизионные проекты, как «Старые песни о главном», то они оставались дискуссионными до тех пор, пока уже в начальные годы правления Владимира Путина не были возвращены на привычное место государственный Гимн Сергея Михалкова и Анатолия Александрова, знаки и символы советской воинской доблести и пока пропагандистская машина не стала с привычной (и для нее, и для населения) мощью утверждать идею о неразрывной связи новой России с наследием советской эпохи. В этих условиях, когда глумление неуследимо меняется местами с умилением (и им, по сути, подменяется), соц-арт получил, казалось бы, новый исторический шанс. Но… до сих пор им не воспользовался, если, разумеется, не считать таких исключений, как телевизионные и газетно-журнальные фельетоны Виктора Шендеровича и стихотворные фельетоны Игоря Иртеньева. И если не верить в перспективность амбициозного проекта Марата Гельмана «Россия – 2», в котором наряду с художниками начали принимать участие и такие бурлескные авторы, как Всеволод Емелин и Андрей Родионов.

См. БОЛЬШОЙ СТИЛЬ; ИРОНИЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ; КОНЦЕПТУАЛИЗМ; ПОЛИСТИЛИСТИКА; ТРЭШ-ЛИТЕРАТУРА

Напомним повесть Владимира Маканина «Удавшийся рассказ о любви», где герой, вконец исписавшийся прозаик, ведет передачу по ТВ и все время твердит, что литература умирает. « Зачем это повторять? » – спрашивают телевизионного начальника. « Как это зачем ?… – раздается в ответ. – Сферы влияния. Телевидению выгодно, чтобы люди не читали. Меньше читают – значит, больше смотрят. Створаживаем словесность ».

Трудно судить, насколько осознанны действия телевидения, других средств массовой информации по отношению к своему естественному конкуренту – современной русской художественной литературе. Но факт остается фактом: о писателях и о литературе по телевидению в самом деле говорят крайне редко, а если и говорят, то либо о скандалах, либо о считанном числе литературных звезд, либо о вручении очередной, причем преимущественно высокобюджетной премии, благодаря чему литературный процесс преподносится публике как исключительно премиально-соревновательный.

Это для литературы, вне всякого сомнения, оскорбительно. Но, по крайней мере, понятно. Труднее объяснить энтузиазм, с каким современную русскую словесность – начиная с памфлета Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе» в «Литературной газете» (1989) и цикла статей Владимира Новикова «Алексия» в «Независимой газете» (1992–1993) – хоронят сами профессиональные литераторы, критики, обозреватели газет и глянцевых журналов.

Способы створаживания, то есть замалчивания или дискредитации литературы, многообразны. Это, во-первых, характерные прежде всего для периода перестройки попытки доказать, что именно русская классика идеологически подготовила страну к Октябрьской революции, гражданской войне и советскому тоталитаризму. Это, во-вторых, разнящиеся лишь стилистически утверждения типа: « Неугомонные девяностые годы – во многом потерянное время для русской литературы» (Лев Пирогов), « первое десятилетие свободы стало десятилетием литературного заката» (Алла Латынина), « отечественная словесность пребывает в глубочайшем кризисе » (Игорь Зотов), « наша современная литература представляет из себя достаточно безрадостное зрелище » (Игорь Шулинский). Это, в-третьих, злорадство, с каким книжные обозреватели говорят о падении тиражей толстых литературных журналов и соответственно об умалении их значимости в литературной жизни страны; « Они есть, но их нет » – вот типичное для таких публикаций название статьи Николая Александрова в «Известиях» (25.11.2004). Это, в-четвертых, переключение внимания читающей публики с литературы качественной на литературу маргинальную (так, Дмитрий Ольшанский заявляет, что только « масштабная яростная энергия Проханова ‹…› дарит нам знаменательнейший феномен среди тусклой литературной жизни ») или на литературу массовую (ибо, – по мнению Александра Иванова, – « русскую литературу спасли в 1990-е годы Дашкова, Донцова, Доценко и Акунин »). Это, в-пятых, гиперболизация достоинств современной переводной зарубежной литературы, благодаря чему в газетах и глянцевых журналах семь-восемь рецензионных откликов из десяти обращены к импортной книжной продукции, и как что-то само собою разумеющееся уже воспринимается, скажем, оценка, которую Лев Данилкин дает ординарному американскому роману: « Просто по калифорнийским понятиям это так себе проза; но если бы здесь кто-нибудь написал хоть что-нибудь подобное, это бы объявили романом века. Кроме шуток ». И наконец, в-шестых, это чистосердечие, с каким наши писатели, критики, руководители общественного мнения признаются в том, что они совсем не следят за книгами своих коллег по литературе. « Я мало читаю из современной прозы», – говорит Людмила Улицкая. « Я ничего не читаю, кроме того, что нужно мне для работы », – вторит ей Анатолий Азольский. « Я беллетристики в руки не беру и не читаю », – заявляет Глеб Павловский, а Андрей Василевский, сообщив, что книги сегодняшних авторов читает только « за деньги », полагает нужным добавить: « В современной словесности я чувствую себя эмигрантом. ‹…› Жить можно, но – все чужое, а домой дороги нет, потому что и самого дома больше нет ».

Естественно, что каковы ориентиры, такова и реальность. Тенденция к створаживанию литературы не ослабевает, и трудно не согласиться как с Ириной Полянской, заметившей: « У живой русской литературы недругов сегодня больше, чем доброжелателей », так и с Андреем Дмитриевым, заявившим: « Читающая Россия отрезана от своей литературы ».

См. КРИТИКА КНИЖНАЯ; КРИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС; СУМЕРКИ ЛИТЕРАТУРЫ

от греч. strategia, stratos – войско + ago – веду.

В основе стратегии всегда выбор. Например, если мы вспоминаем предыдущую эпоху, это выбор между готовностью верой и правдой служить своими книгами советской власти и стремлением противостоять ее диктату – либо активно, и тогда власть небезосновательно сочтет вас диссидентом, антисоветчиком, врагом, от которого нужно избавиться, либо пассивно, то есть уходя в переводы, в литературоведение, в детскую литературу – для заработка и обретения социального статуса, а также в сосредоточенную работу «в стол» – для самого себя, для Бога или для потомков.

Здесь, впрочем, сразу необходимы два уточнения. Во-первых, этот выбор и в самые лютые годы отнюдь не всегда формулировался столь альтернативно, складываясь зачастую из больших или меньших компромиссов, множества половинчатых решений и шагов чисто тактического свойства. Во-вторых, и власть отнюдь не бездействовала, своими посулами или, напротив, угрозами, грубым вмешательством подталкивая художника к тому или иному судьбоносному выбору, в том числе для себя и безусловно нежелательному. Так Александр Солженицын сегодня благодарен провидению за то, что оно своими упреждающими ударами не позволило ему выбрать путь карьерного советского писателя. И так Анна Ахматова своей легендарной фразой: « Какую биографию делают нашему рыжему! » предугадала отдаленные (и совсем не выгодные для власти) последствия суда над одним «окололитературным трутнем» зимою 1964 года.