Сергей Чупринин - Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

Другое дело, что литература мейнстрима открыта и с готовностью усваивает как открытия и находки, считавшиеся привилегией отечественной массовой или маргинальной культуры, так и технические приемы, художественные концепции и представления, пришедшие к нам из-за рубежа. В этом смысле внутреннее наполнение мейнстрима переменчиво, и сегодняшней нормой (а мейнстрим и есть воплощенная норма) может оказаться то, что наших родителей или нас самих повергало в изумление сравнительно недавно.

И еще одно замечание. При всей зыбкости своих очертаний, мейнстрим – понятие целостное, претендующее на универсальность и единственность. Исключение составляет лишь советская эпоха, когда власть, средства массовой информации и пропаганды, средняя и высшая школа отводили роль мейнстрима литературе социалистического реализма, представленной, например, творчеством Георгия Маркова, Александра Чаковского, Егора Исаева, Вадима Кожевникова или Анатолия Иванова, а сколько-нибудь квалифицированные читатели однозначно связывали с мейнстримом литературу Федора Абрамова, Василия Шукшина, Юрия Трифонова, Григория Бакланова или Валентина Распутина.

В целом же отечественная традиция закрепила за этим понятием качественную литературу, предлагаемую, как правило, толстыми литературными журналами. Что, естественно, вызывает негативную реакцию как у книжных критиков, соотносящих свои оценки с рейтингами продаж, так и у писателей, принадлежащих к маргинальным (пока) сферам словесности и, следовательно, не публикующихся в толстых ежемесячниках. « По нынешнему времени литературный мейнстрим являет собой типичнейшую субкультуру: субкультуру филологов ‹…› Подавляющее большинство потребителей этих текстов составляют люди, которые за их чтение попросту получают зарплату – прямо или опосредованно… » – так думает Кирилл Еськов, и он ли один? На свое место в мейнстриме и, более того, на лидирующее положение в нем все настойчивее претендует и актуальная словесность, продюсируемая зарубежными славистами, переводчиками, издателями, и нарождающаяся у нас миддл-литература. « Мейнстрим , – говорит, в частности, Дмитрий Бавильский, – я понимаю как нормальную литературу для нормальных людей, занимательные истории для среднего класса. Как правило, это книги про современность, про обычную жизнь обычных людей. ‹…› В западной литературе эту нишу, например, занимают Айрис Мердок или Джон Фаулз. Они не высоколобые авторы, а вполне массовые. ‹…› Чем выше уровень общей культуры, тем выше уровень литературного мейнстрима ».

Но как бы то ни было, как бы ни перераспределилось в дальнейшем направление литературных потоков, пока нормообразующую функцию мейнстрима по-прежнему оставляют за собой традиционные журналы класса «Дружбы народов», «Звезды», «Знамени», «Москвы», «Нашего современника», «Невы», «Нового мира» и «Октября». « Прежде всего , – говорит главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский, – это литература не коммерческая, не жанровая, не фантастика, не детектив – то, что иногда называют “серьезной литературой”. Эта “серьезная” литература тоже достаточно многообразна, но думаю, что если мы отграничим присутствующие в ней экспериментальные крайности – Владимира Сорокина, литературу круга издательства “Ad Marginem” и т. д. – то и останется “мейнстрим”. Мейнстрим в таком понимании – это и Владимир Маканин, и столь на него не похожий покойный Виктор Астафьев, и Борис Екимов, и Людмила Улицкая с ее качественной беллетристикой… »

См. АКТУАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; КАНОН; КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА; ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС; МАРГИНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; НОРМА ЛИТЕРАТУРНАЯ

от франц. memoires – воспоминания.

Самую лаконичную и емкую характеристику мемуарной литературы дал, пожалуй, Андрей Василевский. Вот она:

Не нравится это «вранье», по-научному называемое субъективизмом, положим, практически всем. Но и читают мемуары практически все, включая даже тех, кто к книгам обычно равнодушен. Возникает вопрос: зачем? Ведь о том, что мемуары не являются достоверным источником сведений, известно даже инспекторам ГИБДД, по свежим следам записывающим в протокол воспоминания участников и свидетелей любого дорожно-транспортного происшествия. Человеческое восприятие избирательно. Еще более избирательна память, сохраняющая обычно не номерные знаки (даты, имена, факты, обстоятельства времени и места), а что-то расплывчатое, заведомо деформированное и эмоциями, и жизненными установками – ну, совсем, словом, по Карелу Чапеку: « О, шея лебедя, о грудь, о барабан ». И недаром же квалифицированным читателям особую сласть доставляет чтение не самих мемуаров, а комментариев к ним, позволяющее мобилизовать личную эрудицию, личные представления о прошлом, а чужой воспоминательный процесс конвертировать в собственную умственную деятельность, в процесс критической оценки и переоценки всего того, что сообщено автором.

Допустимо поэтому предположить, что в этой (милой читателю) возможности одновременно и получать новые для себя сведения, и тут же критически переоценивать, перекодировать и интерпретировать их как раз и состоит главная прелесть мемуарной прозы, разомкнуто граничащей сразу и с исторической, и с дневниковой, и с исповедальной, и (нередко) со скандальной или сенсационной, и с non fiction литературами. Читатель – продолжим бытовую аналогию – действительно чувствует себя кем-то вроде инспектора ГИБДД, привлекающего личный опыт для совместной с мемуаристом реконструкции того или иного факта, и любопытно, что наибольший интерес, как правило, вызывают не книги о том, чего читатель совершенно не знает, и не воспоминания о событиях, непосредственным участником которых этот читатель являлся, а произведения о лицах и делах, читателю в общем-то известных (либо по собственному опыту, либо по другим произведениям), но известных приблизительно и, следовательно, нуждающихся в пополнении и уточнении.

Сказанное в полном объеме относится и к «Запискам о галльской войне» Гая Юлия Цезаря, и к воспоминаниям генерала Александра Коржакова о кремлевских интригах времен Бориса Ельцина, и к монументальной летописи Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», и демонстративно «неправдивым» романам-воспоминаниям Анатолия Мариенгофа, Ольги Форш, Георгия Иванова, Валентина Катаева, Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана, и к поэмам-воспоминаниям, допустим, Евгения Рейна или Владимира Гандельсмана. Столь разные произведения названы здесь преднамеренно, чтобы предостеречь от распространенных попыток отнестись к мемуарам как к строгому литературному жанру и соответственно от поисков некоей единой поэтики мемуарной литературы.