Сергей Чупринин - Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

Период первого русского модернизма длился примерно три десятилетия и ушел в предание, сначала посуществовав в роли синонима к малопочтенному декадансу (от франц. decadance– упадок), а затем, и, по-видимому, навсегда, приобретя благородный титул Серебряного века. Второй русский модернизм как влиятельная литературная тенденция просуществовал примерно столько же, но многие его импульсы ощущаются и сегодня, а многие его активные участники – от Александра Солженицына до Андрея Вознесенского, от Виктора Сосноры и Владимира Алейникова до Василия Белова – продолжают работать, по-прежнему вызывая полемику – отнюдь не только академическую. Следовательно, время конвенциальной оценки этого этапа в развитии русской культуры наступит еще не скоро. Целесообразно поэтому и нам от этой оценки уклониться, отметив лишь, что именно второй русский модернизм, именно шестидесятники делят с советским официозом сомнительную честь считаться, если так можно выразиться, точкой отталкивания для постмодернизма, который зародился у нас еще в конце 1960-х годов и прожил, судя по всему, примерно те же три десятилетия.

См. АВАНГАРДИЗМ; АНДЕГРАУНД В ЛИТЕРАТУРЕ; БРОНЗОВЫЙ ВЕК; ИННОВАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ; ПОЗИЦИЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПОСТМОДЕРНИЗМ

от франц. montage – сборка .

Знатоки литературы, говоря о монтаже, любят указывать, что это художественное средство было открыто в 20-е годы XX века кинематографом, и прежде всего Сергеем Эйзенштейном. А киноведы и режиссеры (начнем список с самого С. Эйзенштейна) предпочитают, напротив, утверждать, что все основные принципы и приемы монтажной техники задолго до братьев Люмьер были продемонстрированы и испытаны литературой.

Примирить эти высказывания несложно. Если заметить, что – о да, конечно! – и Шекспир, и Пушкин, и любой другой литератор не были чужды монтажному мышлению, но лишь в кинематографе соединение двух эпизодов (кадров, отрывков), в результате которого рождается образ, появляется новая художественная мысль (а именно это соединение и называется монтажом), стало основой и смыслообразующим принципом художественного языка.

А вот в литературе не стало. Поэтому применительно к словесному творчеству о монтаже обычно говорят лишь как об одном из художественных приемов, видов комбинаторной писательской техники. Не более того. И роль первоткрывателя отводится отнюдь не Шекспиру или Пушкину, а Викентию Вересаеву, собравшему свои книги «Пушкин в жизни» (1926–1927), «Гоголь в жизни» (1933) именно из отрывков, где высказывания самих классиков комментируются, дополняются, уточняются, а в иных случаях и опровергаются документами, цитатами из дневников, писем, воспоминаний современников и Пушкина, и Гоголя. Кажущаяся легкость в использовании этого приема породила десятки последователей В. Вересаева, и на сегодняшнем книжном рынке представлены, например, такие разнокачественные издания, как «Моя маленькая Лениниана» Венедикта Ерофеева, «Читая Ленина» Владимира Солоухина, «Лермонтов в жизни», «Есенин в жизни», «Иисус Христос в жизни», «Ленин в жизни» Евгения Гуслярова, «Литературные кружки и салоны» М. Аронсона и С. Рейсер, составленные Виктором Куниным двухтомники «Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками», «Друзья Пушкина» и однотомник «Последний год жизни Пушкина».

Все эти работы отличаются тем, что автор (составитель) практически устраняет себя из текста или ограничивается минимальными комментариями, а его воля проявляет себя исключительно в отборе и комбинировании фрагментов чужих произведений. Таков принцип литературного монтажа, если употреблять это слово как точный термин. Случается, впрочем, что о монтаже говорят и в расширительном смысле, благодаря чему он становится синонимом таких терминов, как «коллаж», «полистилистика», «центон» и даже «пастиш», но думается, что такая терминологическая вольность вряд ли продуктивна.

См. КОЛЛАЖ; КОМБИНАТОРНОЕ ПИСЬМО; ПАСТИШ; ПОЛИСТИЛИСТИКА; ТЕХНИКА ПИСАТЕЛЬСКАЯ; ЦЕНТОН

от лат. multum – много .

Оба эти понятия, возникшие по аналогии с мультикультурой и мультикультурализмом, пересаживаемыми на российскую почву, для нас принципиально новы, но без них, похоже, уже не обойтись при попытке сколько-нибудь честно и ответственно обрисовать ситуацию в сегодняшней словесности. Ибо « сохранившееся , – как замечает Дмитрий Пригов, – со старых и недавних советских времен просвещенческое представление о наличии одной и единой литературы » больше не работает. Нет ни общего для всех вкуса, ни единых критериев оценки художественных произведений, ни согласованной и принятой общественным мнением иерархии ценностей и дарований. Затруднительно говорить даже о магистральном литературном процессе и мейнстриме – в том привычном понимании этих слов, когда любые внемейстримовые явления трактуются либо как маргинальные, либо как антикультурные. Традиционное для отечественной литературы пирамидальное устройство сменилось разноэтажной городской застройкой, а писатели разошлись по своим дорожкам или, если угодно, по нишам, ориентируясь (осознанно или неосознанно) уже не на такую соборную категорию, как Читатель, а на разнящиеся между собою целевые аудитории.

Причем дихотимическое разделение по одному, пусть даже и существенному признаку (литературы качественная и массовая, либеральная и патриотическая, инновационная и традиционная) не работает тоже. Так как не учитывает ни новых контекстов, в которые включаются привычные явления, ни разного рода гибридных, амбивалентных образований, ни утверждения в собственных правах такой новой для России формы, как миддл-литература, располагающаяся в промежутке между качественной, серьезной, и массовой, развлекательной, литературами. Не учитывает, наконец, нарождения авторов, которые, меняя инструментарий в зависимости от конкретной задачи, оказываются «прописанными» (позиционируют себя) сразу в нескольких сегментах литературного пространства (удачным примером здесь может служить Григорий Чхартишвили, чьи переводы и эссе однозначно принадлежат сфере высокой культуры и чья реинкарнация под именем Бориса Акунина стала одним из импульсов для формирования миддл-литературы).

Литературная полемика, естественным образом проявляющая и межгрупповую писательскую конкуренцию, и борьбу за доминирование в словесности, разумеется, живет и сейчас, но адресуется она уже не «городу и миру», а «своим», то есть тому или иному сегменту литературного пространства. « Стихла гражданская война архаистов и новаторов, авангарда с аръергардом, “чернухи” с “романтикой” , – с сожалением говорит об этом Ирина Роднянская. – Литературный мир поделен на ниши. И не только торговыми посредниками, на стеллажах “библио”-глобусов. Нет, принадлежность к делянке стала мотивировать писательскую работу от истока до завершения ». В этой реальности торжествует либо дух апартеида, то есть вынужденно совместного, но раздельного проживания разных по типу культур в рамках одной национальной культуры, либо – можно и так сказать – стратегия мирного сосуществования, когда лишь безумцы продолжают надеяться как на установление безраздельной эстетической гегемонии того или иного типа литературы, так и на возможности конвергенции, которой будто бы по силам вернуть литературе единство (на самом деле никогда и не наблюдавшееся), а писателей и читателей, – как съязвил Александр Тимофеевский, – объединить « в сокрушительном соборном порыве, в дружном колхозном строительстве ».