Сергей Гандлевский - Эссе, статьи, рецензии

Талант Льва Лосева занимает душу.

2003

Лев Лосев был и останется для меня недосягаемым образцом для подражания. Речь сейчас не о стихах: его едкая, умная и подчас трогающая до кома в горле лирика навсегда в памяти – рядом с другими великими стихами, которые бормочешь в одиночестве или наперебой цитируешь в застолье.

Я сейчас говорю о Лосеве-личности. Ведь дарование – дело случая, лотерея природы. И вероятность того, что большой талант достанется большому человеку, исчезающе мала. И вот надо же…

Огромное обаяние Льва Лосева слагалось из высокой культуры, вкуса, самоиронии, мягких манер в сочетании с жесткостью взвешенных суждений, нравственной опрятности – нечастой суммы достоинств, которую хочется считать аристократизмом. Он оставлял впечатление человека совершенно взрослого; если вдуматься, это – немалая редкость, особенно в артистической среде, и был каким-то приветом из пушкинской поры, когда само собой разумелось, что автор прежде всего – джентльмен, а уж только потом – литератор. В том числе и поэтому стихам Лосева присуща непринужденность и гениальное “любительство”, которое со временем может оказаться “выше пирамид и прочнее меди”.

Среднего роста, плотный, в прозаической и приличной одежде и с такой же стрижкой, в сильных очках; знаток еды и хорошего спиртного; рачительный хозяин, острослов и мастер стихов на случай – в его облике не было ничего расхоже поэтичного, но жил он (так, по крайней мере, мне показалось за время нашего пятнадцатилетнего знакомства) “прямым поэтом”: не зависел от власти, от народа, объездил полмира, наслаждался “созданьями искусств и вдохновенья”.

Я сейчас помянул финал пушкинского шедевра “Из Пиндемонти”, но с его зачином, где Пушкин свысока отзывается о знакомых ему лишь понаслышке либеральных ценностях, Лосев не соглашался и как раз очень “дорого ценил” права свободного мира.

История России и ее настоящее не внушали Лосеву никаких иллюзий, и тем не менее он радовался любому здешнему просвету и делал все, от него зависящее, “чтоб над родиной облако славы лучилось, чтоб хоть что-нибудь вышло бы, получилось”, например публично выступал в защиту политических заключенных.

Прошлой осенью, в наше последнее свидание, когда Леша уже был тяжело болен, я, расчувствовавшись, поднял стакан и сказал, что он обязан выздороветь хотя бы потому, что он – старшой в лирическом цеху, и кроме него, получается, некому. “Не дождетесь”, – ответил мне Лосев с улыбкой, имея, по-моему, в виду не столько свое выздоровление, сколько сомнительное для него удовольствие отказаться от выстраданного одиночества и смириться с обузой поэтического патриаршества, пусть и условного.

У Лосевых красивый запущенный дом и маленький сад, нависающий над гигантским оврагом, по дну которого течет речка. В четверти часа ходьбы – шпили и башни университетского городка, через дорогу – кладбище. А вокруг – холмы и долины Новой Англии. И весь этот осмысленный лирико-философский быт и уклад – дело рук беженца, начинавшего за сорок на чужбине с нуля. Впечатляющая победа человека над обстоятельствами.

Я все время ловлю себя на том, что скорбь моя светла и торжественна. Так, наверное, и прощаются с победителями.

2009

Столичное поэтическое “гуляйполе” 70-х годов не имело мэтра. Пишущие провинциалы-южане чтили Чичибабина и обыкновенно появлялись в Москве после харьковской инициации. Но в самой Москве подобного непререкаемого авторитета не существовало. При жизни Ахматовой и Пастернака мы были детьми, а когда подросли и стали озираться в поисках учителя и вожатого – классиков уже, как говорится, Господь прибрал.

Литературные беспризорники, мы начали сбиваться в стаи. Корысти в этом не было: ни поодиночке, ни сообща никому ничего не светило. Нас сближало родство духовных запросов и отщепенство. Исподволь на годы вперед заключались дружеские и поэтические союзы.

В каждой такой компании имелся свой гений, два-три таланта и несколько дарований поскромнее. Само собою разумелось, что центр данного дружеского круга совпадает с центром современной литературы; чужакам отводилась окраина. До явных междоусобиц с хватанием за грудки дело доходило редко, но взаимное высокомерие процветало. И если в каком-нибудь салоне случай сводил лицом к лицу двух удельных гениев с норовом – было на что посмотреть.

Но поэтический старейшина “над схваткой”, общепризнанный маэстро, повторяю, отсутствовал. Жизнь обделила сильным, должно быть по молодости лет, переживанием: с трепетом нести рукопись на почту, выводить на конверте легендарное имя, испытать жар и холод в ожидании ответа, наконец дождаться приглашения и позвонить в заветную дверь. Вот кто-то, как назло, долго возится с замком, и (ущипните меня!) в дверном проеме – Великий Старик/Старуха! Уже я шествую за кумиром в кабинет, два-три часа беседы пролетают как одно мгновение – и теперь до скончания дней я буду вспоминать, цитировать, чистосердечно перевирать эти по-стариковски размягченные и многозначные до полной бессмысленности речения. Чего не было – того не было.

Приходилось довольствоваться чтением классиков и общением с поэтами-сверстниками через обремененный портвейном стол. Этого хватало за глаза, иной расстановки сил и не мыслилось: если классик – значит, умер; раз жив – значит, не классик.

Вероятно, поэтому знакомство со стихами Арсения Тарковского озадачило: он не вписывался в привычную картину мира. За что на склоне лет и поплатился двусмысленным признанием. Хвалить Тарковского искушенному человеку подобало с оговорками, с поправкой на Мандельштама. Слог этой лирики вызывал у решительных знатоков поэзии подозрение во вторичности, в использовании лекал Серебряного века. Один обаятельный сноб сказал с уморительной ужимкой: “Тарковский-Валуа”.

Но наш товарищеский круг, за исключением Алексея Цветкова, любил Тарковского. А я тем более: хитросплетение моей жизни связало в то время воедино сильную неразделенную любовь и его стихи.

Я сторожил тогда Московский комбинат твердых сплавов за Стрелецкой улицей. Каждую четвертую ночь ходил я в тесной вохровской фуражке по шпалам заводской узкоколейки и бормотал: “И Боже правый, ты была моя!” или “Никогда я не был счастливей, чем тогда…” – и мне казалось, что это не чужие слова, а голос моего разбитого двадцатидвухлетнего сердца.

Дело, разумеется, прошлое. Но не так давно я перечитал стихи Тарковского – они нравятся мне по-прежнему. Да, сходство с Мандельштамом бросается в глаза, но за похожими словами – другая жизнь, другой человек, другой поэт.