Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Нация не есть эмпирическое явление того или иного отрывка исторического времени. Нация есть мистический организм, мистическая личность, ноумен, а не феномен исторического процесса. Нация не есть живущее поколение, не есть и сумма всех поколений. Нация не есть слагаемое, она есть нечто изначальное, вечно живой субъект исторического процесса, в ней живут и пребывают все прошлые поколения, не менее, чем поколения современные. Нация имеет онтологическое ядро. Национальное бытие побеждает время. Дух нации противится пожиранию прошлого настоящим и будущим. Нация всегда стремится к нетленности, к победе над смертью, она не может допустить исключительного торжества будущего над прошлым, вот почему в национальном бытии и национальном сознании есть религиозная основа, религиозная глубина.

В этом тексте почти все кажется неприменимым к Америке, к Соединенным ее Штатам. Ну разве что единство территории и языка в наличии - и то английский язык государственно общий, а не природно, так сказать: это установление, а не естество. Соединенные Штаты сплошь - человеческих рук дело, а не результат игры неких космических сил. Скажем, откуда есть пошла русская земля все-таки неясно, ее истоки теряются в довременном, доисторическом мраке; как говорил Щедрин, «когда не было еще истории, а был мрак времен». А насчет Соединенных Штатов все совершенно точно известно, вплоть до даты высадки первых европейских переселенцев на корабле «Мэйфлауэр». Людей держат совместно в Америке интересы, подчас прямо и грубо материальные, а не какая-либо «идея» - в смысле метаисторической предзаданности, как понимают это разного рода идеалисты и конструкторы историософских схем. А главную, несомненную американскую идею - идею свободной страны, дающей шансы всякому, - ее ведь тоже в конечном счете можно отнести к области интересов, ибо без свободы неинтересно. Далее: можно ли сказать, что знаменитый «плавильный котел», делающий из всех пришельцев неких усредненных американцев, вовсю кипит в Америке? Да не так уж он и кипит; с не меньшим основанием можно сказать, что Соединенные Штаты - страна с достаточно четко выраженным мультиэтническим характером. То есть между так называемыми американцами нет почти ничего общего, нет общего знаменателя, - и это, в чем и парадокс, создает силу Америки, как об этом говорил Ричард Тодд в цитированной статье.

Но вот теперь и появилось нечто поистине общее - то, что Бердяев в числе свойств нации обозначил как единство исторической судьбы. Общая опасность создала общую судьбу. Оглушительное событие 11 сентября было знаком этой судьбы - знаком беды. От судьбы и беды не уйдешь, говорит русская пословица. Не ушла и Америка. Но сейчас она поистине - в истине - рождается.

Попытка о Щедрине

Недавно исполнилось 90-лет со дня рождения Аркадия Райкина. Этот юбилей наводит на мысли, относящиеся к природе искусства. Насколько оно длительно и что в нем длится? Уж наверное не тема. В самом деле, что может сказать Райкин людям, не знающим реалий советской жизни? Он им ничего и не скажет об этой жизни: он просто продемонстрирует им свое актерское мастерство. Люди, чуткие к искусству, всегда поймут Райкина - они его увидят и услышат на кинопленке и в магнитной записи, а не его персонажей, сколько бы им еще ни жить после Райкина. То есть, другими словами, искусство не имеет вообще или имеет только косвенное, отдаленное отношение к так называемой действительности, к "реальности". Искусство не о реальности говорит, а о чем-то другом: о себе самом. Искусство, если оно есть, - всегда "чистое".

Сказанное относится, понятно, не к одному Райкину - его имя потянуло за собой другие, порою значительнейшие. Скажем, Набоков необходимым образом тут вспоминается. Да разве только один Набоков? Обнаруживаются в связи с этим весьма неожиданные сближения.

Читая книгу Михаила Гаспарова "Записи и выписки", я был крайне заинтересован одним его наблюдением:

Тайна русского народа была бы понятнее иностранцам, если бы они могли читать не только Достоевского, а и Щедрина. Но Достоевский переводим (как детектив и как философский трактат), а Щедрин непереводим, и не только из-за реалий и аллюзий, а потому что стилистическое богатство его ехидства абсолютно непередаваемо. Передать исхищренную тонкость щедринских слов мог бы разве Набоков, но для Набокова Щедрин не существовал. (А ведь было у них общее свойство: способность уничтожить одним словом.) Их сравнивал еще Бицилли в "Современных записках".

Как раз тайна русского народа в этом контексте меньше всего интересна (может быть потому, что для меня тут особенной тайны нет). Но сопоставление Набокова с Щедриным не может не заинтересовать - и я прочитал наконец статью Бицилли в "Современных Записках" 1936 года. Она называется "Возрождение аллегории". Тезис статьи:

Гениальный, но неудобочитаемый Салтыков теперь почти всеми забыт. Вот, должно быть, отчего, когда пишут о Сирине, вспоминают как его предка - Гоголя, Салтыкова же - никогда.

Бицилли начинает с описания одного своего ощущения при чтении Сирина (довоенный псевдоним Набокова): Сирин постоянно напоминал ему различные вещи Салтыкова-Щедрина. У Щедрина можно найти множество, так сказать, набоковских ходов, приемов, картин. Например, оживающие, наливающиеся кровью оловянные солдатики из "Истории одного города". Или градоначальник Прыщ с фаршированной головой (оттуда же). А вот пример, говорящий сам за себя, требующий поэтому прямого цитирования: в щедринских "Письмах провинциала о Петербурге" международный статистический конгресс оказывается сборищем злоумышленников - но суд над ним устраивают в ресторане Отель де Нор. Председатель суда:

Итак, господа, мы исполнили свой долг, вы - свой. Но мы не забываем, что вы такие же люди, как и мы. Скажу более: вы наши гости, и мы обязаны позаботиться, чтобы вам было не совсем скучно. Теперь, за куском сочного ростбифа и за стаканом доброго вина, мы можем вполне беззаботно предаться беседе о тех самых проектах, за которые вы находитесь под судом. Человек! ужинать! и вдоволь шампанского!

Что это как не "Приглашение на казнь"? - резонно спрашивает Бицилли.

Не ограничиваясь указанием на простые параллели, автор пытается найти причину подобных совпадений в самом типе художественного сознания обоих писателей. Отсюда его гипотеза возрождения аллегории: и Щедрин, и Набоков - писатели некоего переходного времени, когда старые ценности отжили, а новые еще не появились: что-то похожее на "осень Средневековья", пишет Бицилли, прямо ссылаясь на соответствующую книгу Хейзинги. Потому и расцвел жанр аллегории - если можно говорить о расцвете применительно к самому этому понятию: аллегория - нечто сухое, абстрактное, неживое. Вот эта нежить, призрачные, фантомные герои присутствуют у обоих, Щедрина и Набокова, - и сближает их, диктуя тождественные подчас художественные ходы и сюжеты.