Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Сартр говорит, как он пытался бросить курить:

"...я был обеспокоен не столько вкусом табака, от которого я собрался отказаться, сколько смыслом акта курения. (...) Быть-восприимчивым-к-бытию-встречаемому-мной-курящим - таким являлось конкретное качество, универсально распространяющееся на вещи. Мне казалось, что я собираюсь от них оторвать это качество и что в среде этого универсального обеднения едва ли стоит жить. Итак, курение является разрушающей реакцией присвоения. Табак есть символ "присвоенного" бытия, поскольку оно разрушается в соответствии с ритмом моих затяжек способом "непрерывного разрушения", поскольку оно переходит в меня и его изменение во мне обнаруживается символически преобразованием потребленного твердого вещества в дым. (...) Это значит, следовательно, что реакция разрушающего присвоения табака символически равнозначна присваемому разрушению всего мира. Посредством выкуриваемого табака горит и дымится мир, растворяясь в дыму, чтобы войти в меня".

Самое важное здесь слово - "присвоение". Что такое собственность, что такое действие и обладание? Что такое разрушение, что такое иметь и быть? Табак здесь - только повод для весьма философичного разговора.

Почему Сартр говорит, что курение разрушает мир, что сжигание табака в трубке, превращение его в дым есть символический субститут присущего человеку желания разрушать мир?

Прежде всего, потому, что человек хочет присвоить мир, обладать миром, более того - самому стать миром, точнее бытием-в-себе, в отличие от бытия-для-себя, которое есть человек как конечное и обладающее сознанием существо: экзистенция. Но главное свойство сознания, по Сартру - и он здесь идет от великой философской традиции, не столько от современников Хайдеггера, Гуссерля, сколько от Спинозы и Гегеля, - главное свойство сознания - негация, отрицание. Определение значит отрицание, говорил еще Спиноза: определить вещь - дать ей определение, предел, границу, отделяющую ее от других, то есть всё это другое мысленно отбросить, уничтожить, подвергнуть негации, или по-французски у Сартра неантизации, ничтожению. Сознание есть этот процесс неантизации, разлагающий недифференцированную целостность бытия-в-себе, или, для простоты скажем, мира вне человека. Сознание и есть ничто у Сартра. Но парадокс человека в том заключается, что он не удовлетворен таким способом бытия-для-себя, он хочет быть бытием-в-себе, или, по-гегелевски, не субъектом хочет быть, а субстанцией. Старое философское понятие субстанции: то, что есть причина самого себя, causa sui; в религиозных терминах - Бог. Вот Сартр и говорит, что фундаментальный проект человека - быть Богом, приобрести независимость от посторонних детерминаций, что невозможно, а поэтому человек - это бесплодная страсть.

Но у человека есть иллюзорные способы символизировать себя как бытие-в-себе. Один из таких способов - обладание, владение, собственность. Человек в акте обладания отождествляет себя с владеемой вещью, а она есть бытие-в-себе, символическая репрезентация этого внечеловеческого статуса мира. В обладании человек становится как бы миром вне сторонних детерминаций, в любой акции присвоения действует фундаментальный проект. Но - и тут начинается главное из интересующего нас сегодня - разрушение вещей может стать субститутом владения ими, то есть делает человека как бы хозяином бытия-в-себе, самим бытием-в-себе, causa sui: Богом - если не созидающим, то уничтожающим, и в любом случае господствующим, властвующим над бытием. Пример из Сартра. Человек сжег амбар, ригу:

"Я являюсь основанием риги, которая горит, я являюсь этой ригой, поскольку я разрушил ее бытие. Реализованное уничтожение есть присвоение, может быть, более тонкое, чем созидание, так как разрушенного объекта нет здесь, чтобы показать свою непроницаемость. Он имеет непроницаемость и достаточность бытия-в-себе, чем он был, но в то же время он обладает невидимостью и прозрачностью ничто, которым являюсь я, потому что его больше нет".

Ничто здесь это не сознание, а то Ничто, из которого Бог творит мир и которого человек нигде, кроме сознания, не находит, даже в себе. Человек у Сартра - недостаток бытия, но не Ничто бытия.

В данном же случае, для того чтобы бросить курить, нужно вывести табак из этой символической связи к его фактичности нейтрального объекта, разрушить связи в-себе-для-себя, фундаментальный проект, действующий в любой акции присвоения. Увидеть в табаке и трубке не далеко идущую их символику, а материальные предметы.

Всё это более или менее понятно и даже убедительно. Мы знаем, однако, что Сартр так и не бросил курить. То есть продолжал символически уничтожать мир, согласно его же собственному анализу. Как будто он и не Жан-Поль Сартр - острый, напористый, скандальный, но всё же мирный философ, а какой-нибудь Сталин. Вот у того трубка - это была действительно трубка! Отнюдь не трубка мира! И вообще ему для того, чтобы уничтожать бытие, не требовалось даже его благодетельствовать и наделять комфортом.

Лично я сумел бросить курить, сведя все мои персональные символизации курения к простому факту его физической вредности для не очень молодого и не очень здорового человека. Этим я превзошел Сартра; правда, я не написал онтологического трактата "Бытие и ничто". А Париж, говорят, стоит обедни.

Родина мамонтов

Недавно был выпущен диск одного из фильмов Висконти - авторский вариант "Леопарда", сильно сокращенного в коммерческом прокате. В этом варианте фильм идет три с половиной часа. Я подверг себя этому испытанию - и вышел из него, несомненно, обогатив представление о Висконти.

Особенной любви к нему я не испытывал. Начать с того, что меня смешит фильм, с которым принято связывать раннюю славу Висконти, - "Земля дрожит", объявленный одним из шедевров итальянского неореализма. Неореализм считается (по крайней мере, в СССР считался) социально ориентированным искусством, открывшим миру жизнь итальянского народа во всех его повседневных обстоятельствах. Народничество неореалистов нельзя, конечно, свести к теме социального критицизма, "борьбы за права угнетенных трудящихся", как бы свята она ни была. Такие мотивы у неореалистов, конечно, есть, но главное, что возникает в этих фильмах, - лики итальянцев, взятых из демократических глубин. Демос, однако, - понятие более глубокое, чем народ ("популюс"), оно относит не к социологии, а к бытийным глубинам, к корням народной жизни, к почве скорее, чем к политическим программам какого угодно содержания. Неореалисты показали народ действительно живой, а не возвеличенный в мифе или высушенный в популистской теории. В русской параллели: это не Платон Каратаев, не мужик Марей и не худосочные добродетельные мужики народнических иконографий, а скорее герои "Плотничьей артели" Писемского да, пожалуй, и Лескова, в гротескности которого всё же больше правды, чем в жалостливых сюсюках народников. Итальянцы у неореалистов живут бедно, но бодрости не теряют - их жалеть не приходится, они сами как-нибудь вывернутся.