Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

В целом Европа митькам понравилась, но с поправками. Они осудили усложненные наряды («в военторге лучше»), запутались в сантехнике миллионерской виллы, не одобрили порножурналы («неудобно как-то»).

Остатки сексуальной революции настигли митьков в Мюнхене, на знаменитой нудистской поляне в городском парке Энглишер-гартен. Рассевшись на траве в черных брюках и тельняшках, они решились заговорить с голой девушкой, затараторившей на английском, которым — как и прочими иностранными языками — митьки владеют слабо: свидетельство высокоморальности. Не зря один из несомненных митьков русской истории, атаман Платов, по утверждению Лескова, «не мог по-французски вполне говорить, но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый». Однако девушка все-таки уговорила митьков на купание дружбы, а аппаратура запечатлела отчаянный крик митька Тихомирова: «Крест не сниму!»

Сильнейший козырь жизнестойкости митьков — их способность к эстетизации окружающего. Этим занимаются и другие. Куртуазные маньеристы возрождали северянинские мотивы в мало приспособленной к этому стране — в их стихах лилось шампанское и звучали лютни. По-своему эстетизирует жизнь и чернуха, упивающаяся кошмаром бытия. Митьки же — умеренны. Бульканье портвейна и шарканье лопаты по куче угля — их звуки. Их не заносит в крайности, их живопись исполнена благородной простоты, их проза философски спокойна, их повседневность не искажает и не взрывает окружающий мир, а сосуществует с ним.

Митьку надо верить — в этом весь смысл. Даже тогда, когда он откровенно валяет дурака, как в фонтане у Лувра. Разумеется, он посмотрел Венеру и Леонардо, но верить ему надо, потому что в жару фонтан благотворнее Джоконды, которую неплохо, между прочим, учушковать, чтобы упростить и приблизить.

Жила добра, которую стали разрабатывать митьки, не иссякает и не иссякнет. Простодушие и благожелательство, с которыми они взглянули на мир и предложили взглянуть другим, долгосрочны, ибо архитипичны. Их главный предок — «юноша, которого природа наделила наиприятнейшим нравом. Вся душа его отражалась в его лице. Он судил о вещах очень здраво и очень простосердечно».

Конечно, главный митек мировой культуры — Кандид. Именно он, носитель позитивных эмоций и идей, а не отрицатель Диоген, открывает перспективу, выраженную столь просто и доступно: «Надо возделывать наш сад».

Тогда, четыре года назад, я задал Мите Шагину массу вопросов, получив пространные ответы. И лишь на один вопрос Шагин не ответил словами. Я спросил: «Существуют ли в природе непьющие митьки?» Митя взглянул на меня так, что я устыдился.

В мультфильме «Митьки никого не хотят победить» есть душераздирающая внесюжетная вставка: под божественную музыку из Концертной симфонии Моцарта на экране сменяются этикетки. Эта коллекция теперь ностальгична не только для эмигрантов и вырастает до символа: я бы назвал ее «Брызги империи».

Лучистое проманисто мiцне. Кыргыз бальзам арашан. Черные глаза. Медея Росспиртпром. Улыбка. Кьяра чач. Апсны абукет. Далляр белый. Пивденнобугский. Лезгинка. Южная ночь. Южное крепкое красное. Лидия. Поляна. Альминская долина. Аромат степу. Аромат садив. Кюрдамин десертный. Мещерское сладкое. Земфира. Абу симбел. Росинка. Карданахи. Сълнце в бокале. Агдам. Портвейн 13. Портвейн 15 высшего качества. Портвейн 33. Портвейн 72. Портвейн 777. Чумай.

Из книги В. Шинкарева «Митьки»:

Обычно митек по недостатку средств употребляет самую отвратительную бормотуху… Тщательно ознакомившись с этикеткой и с удовлетворением отметив, что бормотуха, конечно, выработана из лучших сортов винограда по оригинальной технологии, он залпом выпивает стакан этого тошнотворного напитка и с радостным изумлением констатирует: «Вот это вино!»

Ясно, отчего я так изумился, узнав, что Шагин с Шинкаревым приехали в Штаты лечиться от пьянства, а по возвращении в Петербург — создавать там по американскому опыту группу «Анонимных алкоголиков». Я встретился с митьковскими лидерами, так резко и нетрадиционно изменившими облик одного из интереснейших культурных феноменов России последних лет, и с их здешним наставником Евгением Зубковым, психиатром и наркологом.

Отказ от жизнеутверждающего, героического, дружелюбного пьянства, как я понял, — явление возрастное: взросление российской жизни. Перестройка выбила из-под митьковского питья социальную основу — задорное противостояние, хмельной протест. Пьяное творчество — это детское творчество, заметил Шинкарев. Оно бывает очень милым, но нельзя им заниматься до старости. При этом оба митька всем своим поведением опровергали устойчивое российское мнение о том, что «завязка» пагубно действует на творческую потенцию и трезвенник быстро превращается в угрюмую тупую сволочь.

Тема и стиль нашей беседы были благостны. Лился чай, меня называли «браток» и однажды — «дурилка картонная». В будущее верилось с трудом.

Через три месяца после исторического чаепития я позвонил доктору Зубкову. Митьковская группа «Анонимных алкоголиков» активно работает в Петербурге. Завязали и другие лидеры. В разных городах СНГ и США прошли или готовятся выставки. Шинкарев поменял и обставил квартиру. «Спившаяся конъюнктура трезвеет», — сказал Зубков. И с медицинской конкретностью пояснил: «Те, кто не успел помереть от пьянства, пить бросают».

«Трезвый митек» — оксюморон: вроде сочетаний «живой труп» или «дворник-еврей». Стоит взглянуть на их канон, фильмы и мультфильмы, чтобы увериться: завязавший митек автоматически перестает быть таковым, как трудоустроенный вор в законе.

Но оказалось, что пьянство было не доминантой, а лишь катализатором митьковского мировосприятия. Понятно, что способность к эстетизации действительности резко возрастает от стакана «Южного красного». Однако митьки сумели выкрутиться из новой ситуации и обратить ее себе на пользу: как сформулировал Шинкарев, «трезвый алкоголик лучше обычного человека». Произошло удвоение образа: простосердечный добродушный алкаш сделался простосердечным добродушным непьющим алкашом.

Советская катакомбная культура в содержательных и стилевых установках часто отталкивалась от советских норм: так митьки противопоставили регламенту — неформальность, а значительности — несерьезность. Сейчас время кризиса: рухнула печка, от которой так удобно было танцевать.

В истории культуры не раз бывало, что принципиальные положения не поспевали за художественной практикой, что критика опережала теорию, — тогда затрудняется выработка критериев: отсутствует норма, все та же печка. И тогда главный упор делается на эмоциональное восприятие, на непосредственность реакции.