Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Понятно, найдется множество тех, кто не усомнится. Но для толпы «человеков года» есть регулятор — пресса. На рынке нематериальном именно она строит иерархию славы. Далеко не всегда справедливо, но другого механизма в свободном обществе нет. Более полутора веков назад это осознал Карлейль: «Журналисты — вот кто теперь наши истинные жрецы и короли». Все и зависит от их уровня.

Сами наши тщеславные «человеки года» с их смесью наивности, невежества, самодовольства и лукавства не могут удивить. Куда страннее журналисты, в творческом захлебе додумавшие «престижнейший мировой центр» и «дотошных исследователей». Говоря о Николае Бехе, «Человеке XX столетия», можно ведь было запнуться и вспомнить об Эйнштейне, Генри Форде, Черчилле, Ганди? О Пикассо, Чаплине, Джойсе? О Ленине, Сталине, Гитлере, наконец, тоже оставивших некоторый след в XX веке, не менее заметный, чем след Николая Беха?

Провинциализм и безответственность особенно расцветают в так называемых духовных сферах. Интересно, можно было бы «жигули» всерьез провозгласить «Автомобилем года»?

Знакомая старушка спрашивает: «Что это все вдруг заговорили про линолеум? Только и слышишь — линолеум, линолеум…» — «Может, миллениум?» — «Может, и так, но этого я уж совсем не понимаю». (Та же самая женщина тревожно интересовалась в августе 91-го: «Что случилось? Все говорят — пунш, пунш…» — «Да не пунш, а путч». — «Ну да, так что за пунш?»)

Похоже, в обоих случаях она была права. Впрочем, что чем обернулось, пусть судят со своей дистанции историки. Мы-то пока по макушку в миллениуме. Даже в двух.

Это самое примечательное и есть: человечество умудрилось устроить себе встречу тысячелетия дважды.

Сначала обманули, сказав, что новая эпоха грянет 1 января 2000 года, и даже приведя сомнительные, но эффектные аргументы. Потом не формально, но фактически попросили прощения (называется «с понтом извиняюсь») и предложили отметить наступление тысячелетия еще раз, уже по-настоящему, 1 января 2001 года.

Кто это такие, которые «обманули», «попросили», «предложили», — более или менее ясно. Это мы. Зачем мы таким делом занимаемся — ответ на вопрос более пространен.

Во-первых, жажда праздника. Если вдуматься, других забот нет. С работой все понятно: дорожка протоптана, сроки известны, зарплата, если ее выдают, чудес не обещает. В среднестатистическом случае нет неожиданностей и с семьей. Простор творческому воображению — только в устройстве досуга, развлечений, праздников. Так и дофантазировались до двух встреч одного Нового года.

Отсюда — во-вторых: изощренная изобретательность человечества и особенно его передового отряда, работников индустрии отдыха и рекламы. Здесь выработаны такие механизмы убеждения, что захоти они — мы бы эти миллениумы гуляли каждый месяц.

Примыкающее сюда — в-третьих. Изношенность религиозности и морали, которые прежде могли бы и не позволить так бесцеремонно обойтись с Писанием. Рождество, в конце концов, случилось лишь однажды.

В-четвертых, для праздников и суперпраздников есть возможности. В зажиточном мире — материальные и технические, в ином — подогреваемые этим примером идейные мотивы. Не то чтобы у благовещенских учителей вдруг появились деньги, но и они 31 декабря 2000 года сядут под дубль-елку. Сознание всегда опережает бытие — в Благовещенске тоже. Пермь живет мыслью, что она первой из больших европейских городов войдет в третье тысячелетие, — все для того, чтоб напомнить: Европа начинается в Перми. (Можно ведь и наоборот: Европа в Перми кончается — но об этом неохота.)

Стечение всех обстоятельств зачислило (мы и зачислили) событие в разряд социальных заказов. Миллениум приобретается как линолеум: «Рулон, будьте добры. Нет, знаете, пожалуй, лучше два».

Скручивают. Заворачивают. Но берут как-то вяло. Да и предлагают с прохладцей. Устали.

Уже и накануне первого миллениума был предупреждающий звоночек. В Париже, который веками считался столицей мира и оттого к смене тысячелетий готовился особенно вдохновенно, случился ураган. В парках повалились дубы, пережившие революцию. С мостов через Сену посрывало гирлянды иллюминации. Намек: сиди дома. Не поверили и отгуляли вовсю. Но на вторую полноценную гулянку энергии явно не хватает. Мы, конечно, стиснем зубы и все что положено по капле отдадим ради праздника, но уже понятно, насколько тоньше и жиже второй рулон.

«Вы просили два рулона миллениума?» — «Да нет, пожалуй, один. Второй лучше все-таки линолеума — чтоб, знаете, веселенький такой и немаркий».

Ценный урок: современный человек оснащен разнообразно и мощно, но, как прежде, в сути своей уязвим и слаб, ничуть не прибавив за столетия эмоционально, душевно, интеллектуально. Мы не выдерживаем даже двух подряд больших праздников, которые сами же придумали и назначили. Утешительно: если на радости недостает сил, может, и на злодейства недостанет?

Лет уже двадцать, как я перешел с виниловых пластинок на компакт-диски, но вот как-то получил в подарок от приятеля набор приятного старья. У другого — меломана, слушающего любимое на пластинках, — взял проигрыватель. Среди прочего в подарочном наборе — двойной альбом: «И.-С. Бах. Шесть сонат для скрипки и клавесина. Давид Ойстрах и Ганс Пишнер». Издание самого начала 70-х.

Поставил первый диск — ну невозможно слушать: заезжено и загажено так, что Баха не отличить от Хренникова. Уже без всякой надежды на что-либо поставил пластинку номер два: идеальное звучание, все обертоны полнозвучны, игла скользит по девственной глади, как Татьяна Навка.

И вот думаю: у меня в руках почти ископаемое, во всяком случае — артефакт. Требует разгадки — что за диво, отчего такая разница между двумя из одной коробки. Подходить к этому явлению следует научно, как археолог знания, но не как умозрительный Мишель Фуко, а всерьез, практически, как Шерлок Холмс.

Холмс — российский, разумеется, — покрутил бы пластинки и все понял. Но только российский и только знающий и понимающий новейшую историю.

Попробуем воспроизвести картину.

Компания собирается под торшером вокруг низкого журнального столика, на котором бутылки сухого вина и сырные сухарики. Всё.

Где-то на бескрайних российских просторах пьют во дворе «Розовое крепкое» под плавленый сырок «Новый». Где-то сервируется самогон со щами. Где-то щурятся от света люстр и морщатся от лимона под коньяк. Где-то вдумчиво намазывают зернистую, вынимая запотевшую. Где-то — другие жизни. Здесь — «Ркацители», если повезет — «Гурджаани». Батон за 19 копеек нарезается кружочками, чуть масла, сверху кусочек сыра «Российского» — в духовку. И — Бах.