Александр Уразов - Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

Потом мне рассказали, что Кравцов подошел к обрыву и остановился, как будто осознавая опасность падения в реку, и тогда Пастухов скомандовал:

— Взвод, заряжай! По дезертиру огонь!

Я услышал залп и содрогнулся. По моему мнению, Пастухов был не прав и совершил убийство, тихонько между собой осуждали его и офицеры штаба. У меня даже мелькнула мысль, что Пастухов свел счеты с Кравцовым из-за Наташи. Может быть, и можно оправдать расстрел Кравцова в боевой обстановке, но теперь, когда он оказался жив, добирался всю ночь в штаб, истекая кровью, возможно, чтобы объясниться, оправдаться, вторичный расстрел был убийством. Его надо было направить в госпиталь, а после судить военным трибуналом.

Ну а Наташа? Я ее больше не видел и не знаю, что с ней произошло, как она отреагировала на убийство Кравцова. Не знаю, почему не вмешался в эту трагедию командир дивизии Капитохин. Неужели он считал правильными действия своего заместителя? Или таким образом решили отыграться за неудачу на «стрелочнике»?..

В начале апреля 1943 года нас сменила на передовой другая дивизия, начался отвод наших частей. Начальнику оперативного отдела Красильникову было приказано вести колонну войск по просекам и бездорожью: по лежневой деревянной дороге к передовой двигались войска, сменявшие нас, и поэтому в обратном направлении пути по ней не было.

Красильников шел впереди колонны, ориентируясь по карте. Он отдал мне свой вещмешок и довольно увесистый фанерный планшет. В нем была документация о передаче участка обороны, подписанная командованием нашей и сменяющей дивизии, карты и другие документы. Все запаслись жердями и двинулись в путь. Идти было трудно. Сначала мы проваливались в жидкий торф и мох по колено, потом по пояс. Ледяная жижа при подъеме ноги заливалась в сапог, а при опускании выталкивалась, нога в портянке действовала как поршень в цилиндре насоса. Ватные брюки и подоткнутые за ремень полы шинели намокли, стали пудовыми. Так мы шли с вечера всю ночь, причем ночью сильно подморозило, с неба сыпалась снежная крупа, по поверхности болота плавала кашица.

Постепенно вода поднялась нам по грудь, намокли вещмешки. Я шел, прощупывая жердью дно и поддерживая с ее помощью равновесие, а второй рукой на плече или голове держал планшет. Если учесть, что мы были истощены от недоедания и болезней, вынуждены идти всю ночь по ледяной грязи, еле вытягивая ноги, то можно представить, до какого предела усталости и мучений мы доходили. Увидев кочку или плавающее бревно, хотелось опереться на них и отдохнуть, но они сразу же начинали тонуть, а человек, потеряв равновесие, погружался уже по плечи. Кроме того, бревна и кочки были в стороне от пути движения, от которого нельзя было уклоняться — можно было попасть в яму. Командиры взводов строго следили за этим. Мы брели по болоту, казалось, вечность. Усталость и холод, мучения притупили ощущения, мы двигались словно в беспамятстве и безразличии к своей жизни, ко всему окружающему.

К утру небо очистилось от туч, высыпали звезды, ярко светила луна, отражаясь на ледяной корке болот. Мороз усилился. Командиры подбадривали, говорили, что скоро выберемся на дорогу, кричали на тех, кто останавливался или шел в сторону, цеплялся за других.

Перед рассветом наконец-то вышли к какой-то деревушке, забитой людьми до предела. Солдаты забирались на чердаки, в свинарники — куда угодно, только бы в сухое и хотя бы немного теплое место, — и тут же проваливались в сонное небытие. Говорили, что в какой-то избе на чердак набилось столько людей, что перекрытие обрушилось и задавило спящих на полу в комнате. В дома и сараи войти было невозможно, бойцы лежали вповалку друг на друге.

От бессилия я прислонился к стене дома и начал опускаться на землю. Малейшая попытка согнуть колени вызывала страшную боль, и я, скользя спиной и руками по стене, плюхнулся на землю, не сгибая ног. Вокруг ходили командиры, поднимали людей с земли и заставляли идти по лежневке из деревни. Казалось, что я только что опустился на землю, как меня стали трепать за одежду и кричать: «Вставай, вставай!» Я попробовал приподняться или перевернуться на бок, но у меня ничего не получилось — мокрая шинель примерзла к земле. Какой-то командир грубо толкал меня ногой в бок, кричал, ругался, потом, схватил за воротник, оторвал от земли и поставил на ноги, толкнул в спину — иди!

Занималась заря, бревна деревянной дороги-лежневки сверкали инеем. Где-то впереди и позади двигались одиночные фигуры, падали, старались подняться. Я шел, еле волоча ноги. Надо отдохнуть! Попытка присесть снова не удалась, и я упал лицом вниз, перевернулся на вещмешки на спину и провалился в небытие.

Через какое-то время меня снова подняли. Поджать ноги, чтобы подняться, я не мог, поэтому дополз до продольного отбойного бревна лежневки, оперся на него руками и стал кое-как подниматься. Лучше бы я не отдыхал! После отдыха все тело онемело, и любое движение вызывало острую боль. Солнце начало пригревать, иней и снежная крупа растаяли, и ноги неуверенно ступали по скользким бревнам лежневки. Я совсем обезволел, хотелось упасть на дороге и больше не подниматься.

Но вот впереди показался неподвижно стоящий на дороге солдат с автоматом, который, указав на лес, сказал:

— Иди туда! Там кухня и отдых!

В лесу стояла кухня, вокруг которой кто как лежали солдаты. Повар крикнул мне:

— Эй, солдат, подходи к кухне!

Но я свалился не доходя до него, у костра, возле которого на шестах сохли портянки и шинели. Надо было разуться, но это было выше моих сил.

Меня увидел знакомый еще с Внукова солдат хозвзвода Володин, коловший дрова для кухни. Он подошел и поздоровался, в его глазах промелькнуло сочувствие — я валялся у его ног мокрым грязным комком. Володин стащил с меня сапоги и надел их на воткнутые у костра палки, отжал портянки и развесил на ветках кустарника, затем помог мне подняться, снял шинель, телогрейку, гимнастерку. Телогрейку он накинул на меня, а шинель и гимнастерку повесил рядом с портянками. Взяв мой котелок, Володин пошел с ним к кухне и принес горячей воды, полил на руки, и я умылся. Затем мой спаситель помог мне лечь на траву на солнышке и принес в котелке кашу, но этого я уже не видел.

Когда меня растолкали, было уже за полдень. Рядом стоял котелок с едой, лежал сухарь. Увидев еду, я набросился на нее и вдруг заметил, что не вижу порученного мне фанерного планшета. От страха я забыл о боли, голоде и усталости, потеря планшета с секретными документами — это моя смерть, расстрел!

Я начал метаться вокруг, спросил Володина, но он сказал, что никакого планшета не видел. Тогда мне подумалось, что во время сна мог подойти начальник оперативного отдела и взять его, ведь такие документы, какие были в планшете, нужно хранить лишь в сейфе. Я принялся искать начальника. Когда я его нашел и спросил, не брал ли он планшет, то увидел, как у него исказилось лицо, а глаза впились в меня. Он долго молчал, а потом, сдерживая ярость, прохрипел: