Михаил Веллер - Друзья и звезды

B.C.Когда я обращаюсь к своим читателям, я ни в коем случае не настаиваю на том, что все, что я пишу, — это истина последней инстанции. Однако мне кажется, что удалось главное: возбудить интерес к истории Второй мировой войны. Потому как в Советском Союзе интерес этот стал пропадать. И те научные дискуссии, которые ведутся сейчас — все-таки я к этому делу приложил свою руку.

М.В.И в конце концов, даже сейчас кое-что было сказано.

B.C.Кое-что было сказано…

Вот я оборвал мысль, а действительно с Гессом непонятно, что, как и почему там происходило. И почему его затыкали в Нюрнберге и потом в заключении тоже не любопытствовали. Почему в Британии эти документы засекречены до 2017 года. У них закон есть: 30 лет секретности. Какой к чертям 2017-й! Если это в 41-м году случилось — то в 71-м должны открыть были. Почему не 71-й, а 2017-й? Что за чепуха какая-то!..

Но, повторяю, если они не хотят превратиться в стадо обезьян, пусть они с этим вопросом разберутся сами. Интереснейшая история.

— Михал Михалыч?

— Да, я слушаю.

— Миша, это Веллер.

— А, Миша, привет.

— Знаешь, у меня возникла идея одной книжки…

— Ну, прекрасно, гениальной, не сомневаюсь!

— Это такой своего рода портрет эпохи…

— М-м… Уг-м. Гм… Ага.

— Иногда просто разговариваешь с человеком, а за его словами вдруг такая панорама встает, такой, понимаешь, масштаб вылезает. И думаешь: нельзя же этому дать пропасть.

— Да, да, вот давать пропадать ничему нельзя, я постоянно об этом думаю, просто постоянно озабочен этим, ведь это же наша жизнь, ее надо же захватить, зафиксировать. Зафиксировать — и предъявить им обратно! И потом они страшно радуются, когда ты им показываешь их же жизнь — они свою жизнь воспринимают как откровение какое-то. Причем так радуются! Вот парадокс: жизнью своей недовольны — а когда слышат от кого-то, то страшно радуются! Ты им говоришь: вот посмотрите, из какой ерунды состоит наша жизнь, которая проходит. Они говорят: вот спасибо, мы вам аплодируем. Я буквально ничего не понимаю. Это надо было вывести такую породу людей, чтоб они так радовались картинам своих несчастий. Чтоб тебя за них благодарили. И это даже не несчастье, это просто нелепость!

— Я был бы счастлив взять у тебя интервью вот об этом обо всем.

— Зачем это тебе? Я уже все сказал.

— Для этой книги.

— М-угу… Да, я понял… Слушай, ты знаешь, я это все столько раз уже говорил, что это все уже сказано, что я могу еще сказать? Я же постоянно выступаю, мне много приходится ездить. Честно тебе скажу, я устаю. Я не обращаю внимания на возраст, я не желаю его знать, но он как-то иногда дает знать о себе. И когда я дома, я отдыхаю. Ну, иногда необходимо отдыхать между гастролями. Ты меня понимаешь.

— Я тебя понимал еще тогда, когда не знал. Когда ты работал у Райкина, и твоя фамилия не существовала для публики, и где-то в лохматом семидесятом году нас, студентов в общаге, положила фраза из репродуктора — речь о том, что мы же все друг другу по жизни нужны: «Кондитер, деточка, высунься из своей амбразуры! Сегодня ты сварил мне борщ — завтра я вырву тебе зуб».

— Ты смотри, ты это помнишь.

— Я — помню?! Я помню, как я впервые услышал твою фамилию. Я же тогда понятия не имел, естественно, что Райкин купил тебя на корню, фамилия автора текстов, которые он произносил, должна была оставаться неизвестной: как бы это Райкин, и остроты все Райкина, и мысли Райкина, слияние актера с ролью в единый образ, короче.

Ты, кстати, всегда весьма тактично отзывался о характере и натуре великого Аркадия Райкина, с благодарностью воздавая должное его таланту. Он тебя вытащил из Одессы, взял в свой Театр эстрады в Ленинграде, и так далее. Ну да, был ревнив, ну да, не был излишне щедр. А мне когда-то его завлитша плакала, что она практически полностью написала за него книгу, дома и сверх рабочих обязанностей, и не получила ни шиша, кроме своих ежемесячных девяноста рублей зарплаты. И авторы кряхтели за рюмкой, известные советские юмористы, сколько их Аркадий Исаакович заставлял переписывать, и сколько они за это получали.

Да, так дело было в первое воскресенье января 1972-го года. Была тогда такая знаменитая воскресная передача — радиопередача — «С добрым утром!». По-моему, она шла с четверти десятого до десяти утра. Утренний прайм-тайм, как сказали бы сейчас. И вот там двое каких-то давали диалог — счастье сдохнуть от смеха, ну дышать нечем. «Что это?! Что это?! Что — это?! — Слушайте, вы меня изводите вашими намеками. — У вас кран упал!!! — Как это?! Как это?! Как это?! — У вас на участке! — Павел Иванович, это полотенце…» Так я хотел сказать, мне потом один приятель рассказывал, что он слушал это, лежа утром в постели, и от смеха описался, чего не делал с полутора лет. (Позднее мне билетерши в больших залах рассказывали, что в их среде критерий успеха вечера юмора — это сколько кресел после концерта надо протереть сухой тряпкой. Аплодисменты и бис, говорят, это ерунда, а вот сколько кресел описали — вот тут без лицемерия, это искренне.)

И по окончании этого «Доброго утра» и прозвучало, что Карцев и Ильченко исполняли миниатюру Михаила Жванецкого. Вот так, сколько я помню, страна впервые услышала фамилию Жванецкого и запомнила в глубоко желательном смысле. Эту передачу все слушали.

— Слушай, как ты все хорошо помнишь. Тебе действительно надо писать. Что? Да, я хотел сказать, что ты правильно делаешь, что пишешь, молодец, ты продолжай.

— Так у тебя найдется часок поболтать со мной под интервью?

— Конечно у меня найдется часок, я рад с тобой разговаривать, вернее даже, мне еще приятнее тебя слушать. Мне сейчас вот надо подготовиться к концерту, в четверг я улетаю на гастроли в Калининград и еще там рядом, я вернусь… позвони мне после двадцатого, хорошо, будь другом?..

— Миша, это Веллер.

— Да, я уже понял.

— Не помешал?

— Ну что ты, я слушаю.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как я себя чувствую. Ничего. Все нормально. Ну, немного устал. Я тут вернулся с гастролей.

— А давай назначим любой день, когда ты отдохнешь.

— Спасибо. Я сам хотел тебе предложить, но мне было как-то неудобно. Позвони мне после пятого, ладно?

— Конечно. Слушай, я у тебя уже когда-то спрашивал: ты помнишь, как у тебя кончился срок запрета на самостоятельный выход к публике, по договору с Райкиным, и тебя стали выпускать на площадку, и в первый раз в Ленинграде ты выступал в 74-м году, в Доме культуры железнодорожников, на Гончарной улице? Рядом с Московским вокзалом?