Ирма Кудрова - Гибель Марины Цветаевой

В самом деле: сопоставим числа. Разговор Трейл и Ежова происходит, скорее всего, в самом начале сентября. Я делаю это предположение, исходя из сообщения швейцарских историков П. Хубера и Д. Кунци, работавших в архивах Гуверовского Института. Опираясь на документы полицейских архивов, они рассказали и о некоторых обстоятельствах возвращения Трейл во Францию. В частности, о том, что вскоре после ее приезда в Париж на ее квартиру явилась полиция с обыском. Неожиданно застала там К. Б. Родзевича, который спешно жег какие-то бумаги. В полицейских документах считается установленным, что В. А. привезла из Москвы чек на большую сумму для передачи матери Виктора Правдина (он же Франсуа Росси, один из убийц Игнатия Рейсса).

На допросе во французской полиции Трейл убедительно доказала собственное алиби по отношению к данному убийству. Она предъявила паспорт, где таможенная служба зафиксировала, что именно в день, когда Рейсе был убит под Лозанной, — то есть 4 сентября — Трейл пересекала территорию Польши.

Но если 4 сентября В. А. проезжает Польшу, то из Москвы она выехала 1–2 сентября. А в эти дни Ежов уже знает, что специальная оперативная группа, полтора месяца разыскивавшая «невозвращенца» (с момента, когда он передал в парижское полпредство свое обличительное «Письмо в ЦК партии»), обнаружила его в Швейцарии.

До убийства оставались считанные сроки. Можно было не дожидаться окончательного сообщения и отправить подготовленного эмиссара несколько раньше. В частности, и для того, чтобы не разочаровать его неутешительными известиями о друзьях…

К концу жизни Трейл утратила иллюзии относительно великой социалистической родины и считала себя, как мы прочли в одном из приведенных выше писем, одной из жертв, «попавшихся» на обман. Тем не менее, в воспоминаниях, надиктованных ею на магнитофон в последние годы жизни и расшифрованных проф. Дж. Смитом, упоминаний о службе в НКВД, насколько мне известно, не имеется.

В. А. Трейл умерла в возрасте восьмидесяти лет в Кембридже (Великобритания) в апреле 1987 года.

Мне удалось с ней однажды недолго побеседовать во время ее приезда в Москву, — кажется, это было в 1980 году. Встретиться помог А. В. Эйснер, некогда близкий друг Веры Александровны. Трейл была энергична, иронична и жизнерадостна, несмотря на возраст и недавно сломанную ногу. Увы, я знала тогда слишком мало, чтобы задать нужные вопросы. Но все равно, вряд ли она стала бы со мной откровенничать. Хотя держалась внешне вполне доброжелательно и открыто…

К с. 149.

Дело Ариадны Эфрон было выделено в особое производство (после встречи подследственной 14 марта 1940 года с прокурором Антоновым).

Из текста постановления, составленного следствием, получается, что сделано это за неустановленностью шпионских связей А. С. Эфрон. Однако в обвинительном заключении повторено как ни в чем не бывало: «являлась шпионкой французской разведки и присутствовала на антисоветских сборищах группы лиц… Считая доказанным, направить Прокурору СССР для передачи по подсудности». Дата обвинительного заключения — 16 мая 1940 года.

Особое Совещание, на котором обвиняемые никогда не присутствовали, решило судьбу Ариадны уже 2 июля 1940 года: «за шпионскую деятельность заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет…» Однако и Ариадну продержат во внутренней тюрьме до начала следующего года! Ей дадут ознакомиться с приговором только 24 декабря! Через полгода после его вынесения. Было ли это распространенной практикой тогда — я не знаю.

К с. 152.

Известная нам биография Ариадны Эфрон пополняется в результате ознакомления с ее делом рядом существенных сведений. Так, она рассказывает, что в парижском «Союзе возвращения на родину» поначалу она была рядовым членом, а затем организовала молодежную группу. В редакции журнала «Наш Союз» работала литературным сотрудником и художником-оформителем. В заявлении, посланном в 1954 году на имя прокурора Руденко, она характеризует «Союз возвращения» как организацию, являющуюся «одним из замаскированных опорных пунктов нашей контрразведки в Париже».

Возобновляю эту тетрадь 5-го сент. 1940 г. в Москве.

18-го июня приезд в Россию, 19-го в Болшево. На дачу, свидание с больным С. Неуют. За керосином. С. покупает яблоки. Постепенное щемление сердца. Мытарства по телефонам [52]. Энигматическая [53]Аля, ее накладное веселье. Живу без бумаг [54], никому не показываясь. Кошки. Мой любимый неласковый подросток — кот. (Все это — для моей памяти, и больше ничьей: Мур, если и прочтет, не узнает. Да и не прочтет, ибо бежит такого .) Торты, ананасы, от этого — не легче. Прогулки с Милей [55]. Мое одиночество . Посудная вода и слезы. Обертон — унтертон всего — жуть. Обещают перегородку [56]— дни идут. Мурину школу — дни идут. И отвычный деревянный пейзаж, отсутствие камня: устоя. Болезнь С. Страх его сердечного страха. Обрывки его жизни без меня, — не успеваю слушать: полны руки дела, слушаю на пружине. Погреб: 100 раз в день. Когда — писать??

Девочка Шура [57]. Впервые чувство чужой кухни. Безумная жара, которой не замечаю: ручьи пота и слез в посудный таз. Не за кого держаться. Начинаю понимать, что С. бессилен, совсем, во всем. (Я, что-то вынимая: — Разве Вы не видели? Такие чудные рубашки! — «Я на Вас смотрел!»)

(Разворачиваю рану, живое мясо. Короче:) 27-го [58]в ночь отъезд Али. Аля — веселая, держится браво. Отшучивается.

Забыла: Последнее счастливое видение ее, — дня за 4 — на С. X. Выставке [59]«колхозницей» в красном чешском платке — моем подарке. Сияла.

Уходит, не прощаясь! Я — что же ты, Аля, так ни с кем не простившись? Она, в слезах, через плечо — отмахивается! Комендант (старик, с добротой) — Так — лучше. Долгие проводы — лишние слезы…

О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче, чем я. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя, своей головы, если эта голова — так преданно мне служащая в тетради и так убивающая меня в жизни. Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк, но их нет, потому что везде электричество. Никаких «люстр».

Н. П. [60]принес переводные народные песенки. Самое любимое, что есть. О как все это я любила! Я год [61]примеряю смерть. Все уродливо и страшно. Проглотить — мерзость, прыгнуть — враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно) [62], мне кажется, что я себя уже — посмертно — боюсь. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна… но, Господи, как я мала, как я ничего не могу! Доживать — дожевывать. Горькую полынь.

Сколько строк миновавших! Ничего не записываю. С этим кончено.