Валерия Пустовая - Матрица бунта

Сиддхарта ведь и впрямь погиб — был кончен как носитель дара, волшебных умений, пророческой силы. «Мой третий крик разметал бхайравов, словно ветер — прошлогодние листья, но он сделал меня слабее, он снова сделал меня человеком». Этот сокрушительный опыт сближает Сиддхарту с героем пророческого сюжета Маканина, тоже пережившим свой дар. Пафос их вочеловеченного существования — это утверждение силы обыкновенного человеческого сердца, укрепление бывших пророков в правде любви. Схожие подлинностью своего дара и чистотой своей веры, эти герои породнены и испытанием бессильного милосердия, которому их подвергают авторы. Их путь снимает ключевую для нашей темы оппозицию пророка и частного человека. И Маканиным, и Ореховым пророк уподоблен любому из его паствы, и тяготы немощи усилены для него бременем бескрайней любви к людям, порывом действенного милосердия.

Сиддхарта спасен автором от релятивизма как запределья, от сверхчеловечности как звероподобия. Финал «Будды из Бенареса» возвращает нас к гуманистической проблеме, заявленной в произведениях Крусанова и Левитина. Безбожный гуманизм титанов и чавкающая гуманность двуногой биомассы равно низводят человечность до звериного образа. Но, по стихотворению Гумилева, «все в себя вмещает человек, который любит мир и верит в Бога».

Оригинальность пророческого сюжета, развернутого Ореховым, в том, что в его романе оба — пророк и вождь, учитель и лжеучитель — равно не правы. И оба подвергаются авторскому осуждению. В романе торжествуют не два сверхгероя, а частный человек, который явлен нам в остроумном прологе к роману в образе автора. Незадачливый студент, озабоченный тем, как бы не вылететь из университета и не загреметь в армию, оставив жену одну с маленьким сыном, получает от декана Восточного факультета соблазнительное предложение написать роман о двух Буддах в обмен на заполненную зачетку. Его волей конфликт двух Будд, заданный профессором-деканом только как научная проблема буддологии, неожиданно разрешается в том духе, что Будд — не в историческом, а оккультном смысле — не было ни одного.

Это совершенно новый извод катастрофического пафоса духовного сиротства, легшего в основу всех рассмотренных нами произведений. Маканин являет последнего пророка, Мейлахс — эпоху после него, обделенную проводниками правды. Крусанов и Левитин закручивают сюжет на мотивах лжепророчества. Орехов, развенчивая обоих героев романа, как бы отодвигает фигуру пророка в сторону, открывая за ним частного человека как сосредоточение надежды времени. Катастрофы нет, пока есть человеческое сердце, его вера и усердие в правдивости.

«Больным, немощным был мир, тяжелой была жизнь, — и вот, казалось, забил источник, зазвучал голос, кроткий, полный благородных обещаний», — в своем знаменитом «Сиддхартхе» Герман Гессе разворачивает пророческий сюжет в рамках тех же идей, что и современные отечественные прозаики. В его сюжете три героя, пусть и неравнозначно участвующие в динамике повествования: великий Будда, простой отшельник Сиддхартха, его друг отшельник Говинда. Энергия поиска и духовного движения создается в произведении единолично Сиддхартхой. И Будда, и Говинда представляют собой статично запечатленные идеи учительства и ученичества. Гессевский Будда как учитель — это вещь в себе, принципиально непознаваемый, неподражаемый в своем опыте свершившегося просветеления. Стать Буддой можно только через путь — причем идти придется не путем Будды, а собственным, еще не найденным, который только и приведет лично тебя к просветлению. Сиддхартха понял это и сказал великому учителю ключевые для нашей темы слова: «Ты нашел освобождение от смерти. <���…> Не из учения пришло оно к тебе! И я думаю, о Возвышенный, никому не дается оно через учение! Никому, о Достойнейший, не сможешь ты сообщить через учение, передать в словах, что произошло с тобой в минуту просветления! Многое заключает в себе учение Просветленного, Будды, многому учит оно — праведно жить, избегать зла. Одного лишь нет в нем<���…>: тайны того, что сам испытал Возвышенный, один из сотен тысяч». Будде противоположен Говинда, как предельному возвышению — нижайшая угнетенность. Гессевский Говинда на удивление соответствует образу Кузовкина в повести Маканина. «Череда гениев», на которую Кузовкин «затратил годы», — это череда учений, которым всю жизнь следует Говинда. «Тревога не покидала его сердце, поиски не прекращались», — Говинда, как и маканинский Кузовкин, не может обрести успокоение в готовой правде учителей и потому бесконечно погружен в перепроверку методов и систем, в сличение тезисов. Но готовая правда не становится сердечной правдой Говинды, предназначение которого, может, и было — не в познании и ученичестве, а в верной дружбе и угождающей любви. Идти собственным, только тебе предназначенным путем — одна из основополагающих идей Гессе, на которой выстраивал он динамичные оппозиции главных героев своих романов, воплощена в данном случае в образе Сиддхартхи, вся жизнь которого и была — путь, и открывала правду — в ее проживании.

«Сиддхартха» Гессе — это образное воплощение чисто философского размышления. Типично гессевские интуиции о выборе пути, об антиномиях жизни и духа, раскрытые на сей раз с помощью мотивов древнеиндийского мироощущения. Современные исполнения пророческого сюжета, даже приходя к тем же мировоззренческим итогам, лишены этого величественного дыхания надмирности, неуязвимой отрешенности от вопросов актуальной жизни. Рассмотренные нами авторы пишут о пророках не потому, что их увлекает мифопоэтичность такого сюжета, а потому, что именно такой сюжет больно и крепко связан с общественными настроениями последнего времени.

«Политической власти сейчас нет. <���…> Кто хочет власти, не в политики идет. Он идет в пророки», — озвучивает герой Мейлахса главную тревогу эпохи. Пластичность принципов, идейная податливость, эфемерность основ — все это делает нынешнее общество легкой жертвой виртуальности. Ведь не случайно герой Крусанова использует фантомность нынешнего мира, чтобы именно на фантомах, креативных идеях и словах построить свой. Парадоксально, что современность, высокомерно переросшая детство человечества с его страхом и трепетом, верой и богами, идеями и жаждой, именно благодаря этому становится подвластна любой смысловой манипуляции. Как дом без хозяина, где может переночевать бездомный, а может обосноваться банда, — так и безопорное сознание современного человека впускает в себя любые идеи, играя в переменчивость содержания, как в переодевание. Предельно безопорное, бессодержательное существование доступно только биологическому человеку или сверхсильному «я», находящему опору только в самом себе. Вспомним того же Маканина: агэшник-убийца, выпавший в абсолютное Ничто, в безграничную свободу своего «я», и биомасса, чудовищная толпа, жвачный наполнитель общаги цивилизации. Сверхчеловек, которому отвратительна биологическая жизнь толпы, беспредельная сила устроения и творчества, не знающая себе соперников в бесхозном мире, доживающем свою энтропию, как на века растянутый конец света. И недочеловеки, только и ждущие того, как бы передать свои проблемы и задачи, вину и дело — душу и жизнь — во владение сверхсильному вожаку. Эти две ипостаси человечности и становятся главными действующими лицами эпохи, затмевая человека как личность. Пророк и стадо в актуальном мире повязаны одной трагедией безопорности: первый ею развращен, вторые — раздавлены.