Роман Сенчин - Не стать насекомым

Аксёнов наконец-то написал «Остров Крым» наоборот. Не капиталистическая идиллия, а социалистическая. Наконец-то Аксёнов показал СССР — сверхдержавой, а Москву — городом праздника».

Книга Шаргунова одновременно и мозаична, и однородна. Он пытается охватить сразу многое, и не только охватить, но и оценить, приспособить к своему пониманию жизнеустройства, расположить на своей шкале ценностей. Часто я хмыкал, читая «Битву за воздух свободы», натыкаясь на несуразицы или детскость, за лаконичностью ощущал недостаток аргументов или непродуманность по тому или иному вопросу. Но в целом рад, что эта книга появилась — сегодня молодому публицисту, политику, литературному критику объединить свои вещи под одной обложкой практически невозможно, их статьи распылены по газетам, журналам, медленно тонут в интернетном болоте. Известность, которую принесли Сергею Шаргунову сначала взлёт в той предвыборной кампании, а затем падение, позволили ему свои статьи (точнее, зафиксированные на бумаге в разных изданиях мысли) собрать. Выпустить в виде книги. Кто-то, почитав, наверняка посмеётся и поизумляется — «глупость какая!», — а для кого-то, уверен, она действительно окажется струёй свежего воздуха в наше душное, тесное время.

Ноябрь 2008 г.

Когда в самом начале 2000-х в литературу входили те прозаики, кого одни назвали новыми реалистами, другие бытовиками (определение Дмитрия Быкова), третьи новыми писателями (по названию серии коллективных сборников, издаваемых Фондом СЭИП), четвёртые — липкинской плеядой (определение Владимира Маканина), благодаря тому, что большинство из них открыли Форумы молодых писателей в Липках, критики общей для их прозы чертой называли предельную, граничащую с человеческим документом, автобиографичность, очерковую манеру письма, лаконичность. И многие выражали сомнение в писательском будущем представителей этой волны, предрекая им скорую исчерпанность, невозможность преодолеть планку дебютных вещей. Пожалуй, единственный, в ком сразу же увидели настоящего художника, был Дмитрий Новиков — его рассказы, и в первую очередь «Муха в янтаре», восхитили и большинство критиков, и мэтров литературного цеха — Владимира Маканина, Андрея Битова, Фазиля Искандера, Андрея Волоса.

Но литературная судьба новых реалистов (можно назвать их иначе, кому как нравится) продолжается. Не исписались ни Сергей Шаргунов, ни Александр Карасёв, ни Денис Гуцко, ни Аркадий Бабченко, после продолжительных пауз появляются в журналах новые повести и рассказы Ильи Кочергина. Хотя принципы их прозы за те шесть-восемь лет, что миновали с их первых выступлений, существенно поменялись. Очерковость всё больше уступает место именно прозе, и это с одной стороны радует — усиливается художественная составляющая произведений, появляется повествовательная широта, растёт мастерство, а с другой огорчает — слабеет эмоциональный накал, меньше отображения реальной, живой жизни. Уже и не отображение её, а — отражение, пропущенное сквозь пресловутый магический кристалл…

К очерку мы привыкли относиться как к второстепенному жанру литературы. Очерк для нас или нечто вроде публицистической статьи, слегка раскрашенной живыми эпизодами, может быть, диалогом, или же — эссе, но написанное более-менее понятным языком. На самом же деле очерк — жанр очень сложный, его невозможно написать, обладая о предмете писания отвлечёнными знаниями, в очерке нельзя обойтись общими словами.

И потому, наверное, писатели, стремившиеся обновить литературу, взбаламутить её чинное движение дуновением жизни, избирали своим орудием очерк: в середине 1840-х представители натуральной школы, в 1860-х народники, в 1920-х революционная литмолодёжь. В советское время очерк стал инструментом вернувшихся из краткосрочной творческой командировки поэтов, прозаиков, драматургов, которым нужно было скорей отписаться в газету или еженедельный журнал, и для создания художественного произведения не было времени.

Об очерке, как именно литературном жанре, вспомнили именно с появлением первых вещей Шаргунова, Гуцко, Карасёва, Свириденкова, Бабченко. Разные по манере, по экспрессии, они имели общее в достоверности (или же — правдоподобии) содержания. Между героем-повествователем и автором практически не было дистанции, и такая проза воспринималась как документальная, хотя и написанная языком художественной прозы.

Впрочем, очерку мало везло и везёт с именем. В 1847 году был опубликован «Хорь и Калиныч» Тургенева. Сотрудники журнала «Современник» не зная, как классифицировать это произведение, поместили его в отделе «Смесь». Белинский во «Взгляде на русскую литературу 1847 года», утверждая, что «роман и повесть стали теперь во главе всех других родов поэзии. В них заключилась вся изящная литература, так что всякое другое произведение кажется при них чем-то исключительным и случайным», отметил «Хоря и Калиныча» не в ряду замечательной «беллетристики». И с определением жанра критик тоже явно не определился — называет его то рассказом, то «пьеской». А от характеристики писательской одарённости автора, думаю, честолюбивому Тургеневу стало не по себе: «Очевидно, что у него нет таланта чистого творчества, что он не может создавать характеров, ставить их в такие отношения между собою, из каких образуются сами собою романы и повести. Он может изображать действительность, виденную и изученную им, если угодно — творить, но из готового, данного действительностью материала».

Мы знаем, что Тургенев позже написал несколько романов, произведений «чистого творчества» в его наследии предостаточно. Он стал одним из ярчайших художников нашей литературы, но всё же «Записки охотника», открывающиеся «Хорем и Калинычем», многие называют вершиной его писательства…

Или исчерпание собственного жизненного материала, или естественная потребность развиваться заставила большинство новых писателей отойти от очерка (впрочем, очерками никто из них свои тексты никогда не называл). Лишь Александр Карасёв продолжает писать короткие, лаконичные рассказы-зарисовки об армии (большей частью), да Илья Кочергин выдаёт время от времени тексты, очень напоминающие запись действительно происходящих с автором событий. Остальные же пишут то, что называется художественной литературой. Максим Свириденков, например, на этом пути больших успехов пока не добился — его дебютная повесть «Пока прыгает пробка» до сих пор самое сильное, что он написал; достижения Сергея Шаргунова, на мой взгляд, довольно сомнительны — по сравнению с повестями «Малыш наказан» и «Ура!», написанными от первого лица, его позднейшие «Как меня зовут?», «Птичий грипп», «Чародей» гораздо слабее; художником стал и Аркадий Бабченко, но если его первая повесть «Алхан-Юрт», напоминавшая почти нечленораздельный крик ужаса и отчаяния, меня потрясла, то «Взлётку», «Аргун», «Дизелятник» я читал как хорошую, сильную, но всё-таки прозу.