Вера Челищева - Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

Я потеряла цель в жизни, интерес, себя. Ходила, как раненый зверь. Кажется, это только с чужими может случиться что-то страшное, а когда случается с твоими… Первые пять лет вообще не могла очухаться. Рана болит и болит. И мама рядом, которая вообще этого пережить не может…

Миша ближе всех оказался. Ближе и душевнее. Хотя мужчина и душевность – редкие качества. Но вот он такой.

Миша ухаживал в сто раз лучше остальных – потому что надо было меня вытаскивать из этого состояния. Он, по-моему, единственный, кто вообще узнал о трагедии, и пришел сразу ко мне. Я в депрессии, он опять меня вытаскивает, я в депрессию, он опять вытаскивает…. Смешит, сидит, ждет, когда у меня лекции окончатся, у дома на улице ночует. Он везде был. Просто везде. Мужики молодые – они вообще бестолковые, но он, видимо, интуитивно все понимал. Постоянно что-то выдумывал, вытаскивал меня, по каким-то тусовкам мы ходили, куда-то ездили, что-то смотрели, в движении все время были. А другие… Они просто ухаживали, и все. А Миша ближе всех оказался. Ближе и душевнее. Хотя мужчина и душевность – редкие качества. Но вот он такой. Спасал меня, реанимировал.

– А с годами эта душевность не прошла? – Спрашиваю я ее.

Инна задумывается.

– Да нет. Если бы мы сжились, как сиамские близнецы, как многие люди сживаются друг с другом, может быть, эта его душевность и ушла бы. А так между нами постоянно было расстояние. Раньше – из-за его командировок. Теперь… из-за того, что есть это «теперь». Но мы никогда не жили, как сиамские близнецы. Не происходило такого и не будет происходить. Мы уважали свое частное пространство. У каждого должен быть свой угол, свой мир. Хочешь – впускай в этот мир людей, не хочешь – не впускай. У нас вся семья такая, мы всегда на расстоянии, но духом вместе. Так что душевность его никуда не ушла.

– Мужики, привет! – по утрам Ходорковский всегда совершал традиционный ритуал. Вставал, выходил из комнаты, проходил мимо комнаты близнецов, заглядывал и приветствовал, махая рукой: «Мужики, привет!» А «мужики» – близнецы Илья и Глеб – сидели перед ним в памперсах и что-то радостно издавали в ответ – говорить еще не умели.

Ходорковский шел дальше. В комнату дочери Насти. Аккуратно присаживался на краешек кровати, улыбался: спит, не шелохнувшись, как всегда, не помог ни один Настин будильник, которые она заводит и ни на один никогда не реагирует. Не помогало ровным счетом ничего – ни мобильный, ни пейджер, ни обычный будильник, ни даже стакан с водой. Последний она каким-то труднообъяснимым способом прикрепляла к потолку, привязывала к нему один конец веревки, второй конец – к будильнику, что на столе. Когда будильник звенел, вода выливалась на Настю, она просыпалась и… засыпала снова.

Как правило, Ходорковский в таких случаях тихонько доставал ее ножку из-под одеяла и начинал щекотать пятку… В комнате раздавался крик, ворчание: «Пап, ну опять… ну зачем так пугать…» – и Настя просыпалась.

– Такой утренний ритуал у Миши с детьми происходил каждый день, – говорит Инна. – Знаете, человек себе наметил приоритеты в жизни – как все должно выглядеть – и им следует. Он четко следил, чтобы ритуал соблюдался. Вечером, когда приходил, дети уже спали, а по утрам все было так, как я рассказала. В выходные у него тоже были свои традиционные ритуалы. Он мог взять близнецов, когда они немного подросли, и возле дома учить их разжигать костер, хоть они и маленькие. Но реально учил. Они пережигали все сухие ветки и прочий мусор, который валялся у дома. В общем, такие чисто мужские вещи…

Инна говорит, что ее муж относился к маленьким детям как к инопланетянам. «Он по-другому НЕ УМЕЕТ, – она сама выделяет и растягивает это слово. – Детей он воспринимал как личностей только с 14 лет. Он считал, во всяком случае, у меня складывалось такое впечатление, что ребенок, родившись, уже должен все понимать. А так как близнецы ничего не понимали и не умели, они для него были инопланетянами. Ему было тяжело с ними общаться, он не мог включиться во взаимодействие. Если мать может их взять, отшлепать, накормить, заставить что-то сделать, справиться с проблемой, то он просто был в растерянности. Вот оно, непонятное существо, стоит перед ним и чего-то хочет. Миша искренне не понимал, почему это существо само не может сделать то, что хочет. Инопланетяне совершенные! Он к ним очень уважительно относился, как к маленьким взрослым, с которыми непонятно, как себя вести и что вообще делать. Никогда не начинал при общении с ними переходить на их уровень, подстраиваться под них, как это делают многие родители. Не сюсюкал. Был с ними уважителен и серьезен. Понимал, что надо по-другому, но не знал как – считал, что ребенок родился, и он уже взрослый. Ему очень трудно сесть, как мне, например, и разжевывать, объяснять, чтобы в ребенке это осело. У Миши нет такого. Ему надо по-братски – пинок не пинок, «Мужики, привет!»»

И так, говорит Инна, у Ходорковского было со всеми детьми, не достигшими возраста 12–14 лет. Со старшими – Пашей и Настей – отношения, конечно, обстояли иначе.

Я спрашиваю обоих, что он был за отец и как воспитывал. Оба отвечают, что как такового специального воспитания не было. Но почему-то оба (а с каждым мы разговариваем наедине) в первую очередь вспоминают одно и то же: «Когда был чем-то во мне недоволен, начинал говорить тихо, очень тихо».

– И все! Я сразу все понимала, мне ничего не надо было больше, только бы не слышать этот полушепот… – смеется Настя.

– И вот он отходил в сторону, на меня не смотрел и говорил что-то тихо, потом еще тише, потом еще… Словно сам с собой говорит… – Паша тоже смеется, вспоминая чем-то недовольного отца. – И когда папа ругается, всегда трудно понять: зол он или нет. Потому что говорит сдержанно и тихо. И чем тише папа говорит, тем на самом деле он больше злится. Никогда не кричал. Может, где-то внутри, конечно, и бесился, но лично я вспомнить не могу, чтобы мы с ним ругались и он меня на место поставил бы… Такого не было. Вот, например, я его в 14 лет начал мучить всякими глупостями. Так, у меня возникла дурацкая идея написать статью в какой-то журнал на какую-то свободную тему, уже не помню, о чем. Я ему с серьезным видом об этом рассказал. Он выслушал, прочитал полудетскую статью и сказал: «Паш, знаешь, идея неплохая, но публиковать… публиковать пока не стоит…»». Да и потом, мои родители рано развелись, папа навещал меня из-за занятости раз в месяц. Так что у нас просто никак не получалось поругаться. Мы наслаждались общением друг с другом. Вот пытаюсь вспомнить, что-то такое серьезное, разборки какие-нибудь – и не могу… Были лишь какие-то мелочи, когда включался папин тихий голос…

Пожалуй, иных размеров недовольство Ходорковского не принимало. Ни разборок, ни ругани на повышенных тонах, ни уж тем более каких-либо санкций за провинность. Боже упаси…