Вера Челищева - Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

Но заход крутой. И это не могут не признать даже его противники. Они же в большинстве своем рассчитывали: сгорит, как свеча, еще немного, и сгорит… Не сгорел. Когда его отсидке пошел восьмой год, он вызывал у них бешенство. Но надо отдать им должное: ни тогда, ни сейчас не обвинили его в притворстве, в этакую игру в «декабризм». В чем угодно обвиняли, но только не в этом.

«Вторым Ходорковским хочешь стать?!», «Как Ходорковский заговорил!», «За Ходорковским тянешься?!» – иногда кидают друг другу бизнесмены среднего звена, если у кого-то из них возникают проблемы, и они пробуют – пусть маленькими шажочками – бодаться с системой. И вот когда пробуют, кто-нибудь из коллег обязательно осекает: «Ходорковского вспомни…» Осекает, потому что хоть они, эти бизнесмены, все по-разному относятся к Ходорковскому – негативно, средне, хорошо, – но совершенно точно, все отдают себе отчет: Ходорковский способен на поступок и доказал это. И его в этом плане перепрыгнуть трудно. Потому что уж слишком много обязательств накладывает такое поведение, слишком много жертв за собой несет…

В общем, вывод тот же – он уже давно зэк шаламовского типа.

– Если бы встретились с ним, с Шаламовым, – спрашиваю я Ходорковского, – что бы у него спросили?

– Наверное, этого человека я бы просто поблагодарил за то, что его книга («Колымские рассказы». – В. Ч.) дала мне пример стойкости. Помогла понять, что люди выдерживают гораздо большее. Это важно. А спрашивать… Зачем? То, что он хотел сказать, – сказал четко и понятно.

Остальное – его личное.

Первые месяцы курил. Так, как никогда не курил. Дымил везде – само собой, в кабинетах у следователей, в камере, на прогулке. Через несколько месяцев бросил. Не его.

Первые месяцы курил. Так, как никогда не курил.

Пожалуй, это недолгое курение станет единственным его сломом за годы тюрьмы. Согласитесь, безобидным сломом.

Привыкание будет нелегким. Особенно первые три месяца тяжело, а потом как-то свыкаешься, что ли. Не думаешь, когда все окончится. И тогда не так мучительно…

Привычка придет. В том числе и к бытовым условиям. Общий туалет в камере, без заграждений, не очень чистое постельное белье, малоприятная на вид и не очень аппетитная еда… Брезгливый от природы, он переборет и это. И умудрится соблюдать чистоплотность и в таких условиях.

Он привыкнет к постоянному видеонаблюдению, к тому, что среди сокамерников всегда есть тот, кто приставлен за ним следить.

Привычка придет и к постоянному тусклому свету, к нехватке воздуха в камере (особенно когда кто-то курит. Не скажешь же: «Не кури!»), в какой-то момент привыкнет к отсутствию этого воздуха и солнца вообще. Ведь в колонии, где позволялись продолжительные прогулки на воздухе, из восьми лет он просидит только год с небольшим, все остальное время – СИЗО, где условия приравниваются к тюремному режиму… И, конечно, в случае Ходорковского не разрешалось никаких звонков по телефону. Боже упаси. Если уж Бахминой не разрешали маленьким детям позвонить, которые без мамы первое время не засыпали, то уж о каких звонках Ходорковского детям можно говорить? А вдруг передаст через них указания «членам ОПГ»?!

Он привыкнет, наконец, и к постоянному видеонаблюдению, к тому, что среди сокамерников всегда есть тот, кто приставлен за ним следить и слушать, что он говорит и делает…

Привыкнет. Не сойдет с ума. Ни разу не пожалуется на условия и сокамерников. Даже когда один из засланных администрацией казачков порежет ему, спящему, лицо сапожным ножом. Ни претензий, ничего от Ходорковского не последует. Лишь оговорится: человек неадекватен и психически нездоров, претензий нет.

Привыкнет к постоянным карцерам и ШИЗО. Чем жестче внешняя обстановка, тем ему лично лучше, говорит. Удобнее всего работать в ШИЗО – появляется ощущение прямого, непосредственного противостояния враждебной силе. В обычных, по тюремным меркам, условиях поддерживать мобилизацию тяжелее. Ну, точно Шаламов…

Привыкнет и к тоске. Точнее, привыкнет ее отгонять. Тоска будет приходить часто. А он с ней научится справляться. Потому что, опять же, важнейшее условие – самодисциплина. Либо работаешь над собой, либо деградируешь. Он над собой работал в этом плане всегда. И работает до сих пор…

А еще он все первые месяцы, оказавшись в застенках, занимался тем, что спасал семью. Буквально.

– Как они? Что с ними? Мне давали свидания, но ведь понимал – мои говорят далеко не всё. Привычка мужчины брать ответственность на себя. Здесь же – всё они, всё сами. Сердце болело, – пишет мне Ходорковский. – Сейчас уже проще. Хотя, конечно, не до конца.

Он все первые месяцы, оказавшись в застенках, занимался тем, что спасал семью. Буквально.

Его семья не обсуждала, «что будет». Незачем. Все всё понимали и делали, что должно. Его понимали: будет тяжело. Правда, на практике вышло еще тяжелее. Клевета каждый день по всем телеканалам. Разрушен весь круг общения… В общем, весь первый год он просто молился, чтобы они выдержали… Только и делал, что молился, чтобы не сломались. Потому что если бы сломались…

– Было бы совсем мерзко, – расскажет он позже писателю Борису Акунину. – Вообще, до тюрьмы я до конца этого не понимал, а теперь понял. Если бы с моими что-нибудь случилось, я бы наделал глупостей.

Но «его» не сломались. Хотя было непросто.

– Как он вас спасал? – спрашиваю его жену Инну.

– На свиданиях. Когда перед собой его видела, прикоснуться могла. Тогда успокаивалась. Единственная зацепка была – эти свидания. Если бы была еще поддержка какая-то, можно было бы еще за что-то зацепиться. А поддержки не было. У Миши у самого творилась катастрофа. Его реально выбило. У меня диссонанс. Это когда происходят нервные срывы, а мозги все равно работают. Не работает тело. Оно не слушается, а мозги в полной ясности. Они тебя не уносят, ты все соображаешь, ты только не можешь собрать свое тело, вегетативку, которая тебя трясет и выворачивает наизнанку. И возникает диссонанс: я могу задвинуть свои мысли, ужас, страх, могу выйти в люди, улыбнуться – мозги работают. А вот тело мешает. Не то чтобы я совсем после случившего улетела куда-то далеко, – я не улетела, просто не могла справиться с этим «взрывом на макаронной фабрике», с тем, что со мной творилось. Я не знала, какой мне подход выбрать, чтобы прийти в норму.

И вот единственная зацепка была – это когда я его видела. Успокаивалась. Обманывала себя, убеждала себя, что все идет, как надо, как будто все нормально. И тело – бац – на свидании на время приходило в норму. Как только свидание заканчивалось и я уходила, все опускалось. «Блин, – говорила ему, – не хватило заряда, с собой за ручку бери меня…»