Вера Челищева - Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

Однако <���…> в понедельник я узнал, что мне предъявлены претензии – ложные и смешные. Во-первых, я будто бы отказался сообщить начальнику СИЗО, сколько человек в моей камере. Я – ЕМУ! Сообщаю: два (раз и два)… – негодуя, Ходорковский даже показал это на пальцах. – Раз и два!

Во-вторых, будто бы крышка бачка для питьевой воды грязная. А специальную питьевую воду здесь в тюрьме ни разу не давали… В суд я приехал из карцера. Кому и зачем понадобилось именно сейчас выставлять нашу власть в таком виде? Для меня это было бы неприемлемо. Вернусь к главному. Я по-прежнему убежден, что приговор по моему делу несправедливый, и именно поэтому я его оспариваю. Реализация этого права не может являться законным основанием для отказа в УДО.

Я провел в тюрьме почти 5 лет, и люди вправе спросить меня: не раскаиваюсь ли я в содеянном, возместил ли ущерб и готов ли его возместить?! Конечно, я очень переживаю и за людей, безвинно страдающих в связи с моим преследованием, и за своих близких. И готов сделать все возможное и невозможное, чтобы облегчить их участь. Но я не могу каяться в преступлениях, которых не было. Не могу не только из-за своей убежденности в несправедливости приговора, но и из-за опасения за судьбу людей, ставших заложниками ситуации, связанной с моим осуждением.

Что касается раскаяния в грешных поступках, которые мне, как и всем, приходилось в жизни совершать, то такое раскаяние – постоянный спутник любого нормального человека. И в любом случае, оно не требует нахождения за решеткой.

В отношении ущерба необходимо уточнить, что перед моим арестом стоимость компании ЮКОС составляла около 40 млрд долларов США. Сегодня мне уже ничего не принадлежит. Если кто-то и считает, что был нанесен какой-то дополнительный ущерб, то после завершения истории с ЮКОСом он погашен с лихвой. <���…> Больше с меня лично нечего взять, сколько ни держи меня в заключении.

Еще один важный вопрос, который задается многими и может возникнуть у суда: с какими приоритетами я собираюсь жить на свободе и чем заниматься? Хочу по этому поводу сказать следующее. Я всегда работал тяжело и упорно. Построил лучшую и крупнейшую в стране компанию. Помогал многим людям, в первую очередь – детям.

Мне за свою работу не стыдно. Мой 25-летний стаж работы и большая семья, а также мои собственные жизненные приоритеты служат гарантией моей устроенности в жизни.

УДО ему, конечно, не дали. Формальные причины – «не встал на путь исправления», так как вовремя не убрал руки за спину на прогулке и не «проявил энтузиазма» в овладении специальностью «швея-мотористка»…

Я не люблю разрушительной деятельности и никогда ею не занимался, не собираюсь заниматься и впредь. Наоборот – всегда старался что-то создавать. У меня немало получилось и, надеюсь, еще получится. После освобождения я не намерен возвращаться в нефтегазовый бизнес и добиваться пересмотра неправосудных решений, касавшихся ЮКОСа. Я намерен посвятить себя гуманитарным проектам и, самое главное, заниматься семьей: у меня четверо детей, из них трое несовершеннолетних, которые уже пять лет, может быть, пять самых важных лет своей юной жизни, не видели отца. Мне есть, кому и каким добрым делам посвятить свой опыт и свои силы, и я только прошу суд об одном – в полном соответствии с законом – дать мне такую возможность.

УДО ему, конечно, не дали. Формальные причины – «не встал на путь исправления», так как вовремя не убрал руки за спину на прогулке и не «проявил энтузиазма» в овладении специальностью «швея-мотористка»… То есть отказа становиться швеей с его стороны не было – наоборот, в суде оглашалось его письменное заявление: «если администрация так решила – буду». Просто «горячего желания» с его стороны не было, а это есть признак «неисправления»… Об этом говорили какие-то шишки из администрации СИЗО, УФСИНа Читы и почему-то колонии в Краснокаменске, из которой Ходорковский убыл более чем за полтора года до этого суда… Фамилий уже не помню, да это и не так важно. В зале постоянно стоял смех. Особенно когда чины рассказывали, как Ходорковский не хотел быть швеей-мотористкой, а хотел, видите ли, заниматься научной деятельностью, работать в библиотеке, читать зэкам лекции и писать статьи в научные журналы… Ну, в общем, чины изготовили для читинского суда соответствующую характеристику, с которой, мол, не только УДО применять нельзя, а впору переводить на особый режим.

Больше всех говорил прокурор. Говорил громко. В поведении осужденного, отмечал прокурор, наблюдается «устойчивая тенденция к совершению новых преступлений». «Жизнь показывает», – пояснил он устало.

В зале послышались смешки.

«У него нет ни одного поощрения… – Не успел прокурор закончить свою фразу, как снова смешки. – Попрошу без комментариев. Я ведь спокоен».

Судья Фалилеев, как почти все судьи, которые судили за эти годы Ходорковского, слушал прокурорских и уфсиновских работников с нескрываемым раздражением и усталостью, что, впрочем, потом не помешало ему с ними со всеми согласиться. Точно так же, как Данилкину спустя два года его раздражение и смех над прокурорами не помешают вынести 14-летний приговор – то, что и просили прокуроры…

Но вернемся в Читу.

– Вам понятно решение суда? – спросил Ходорковского судья, отказав ему в УДО.

– Да… Все понятно, – каким-то совершенно безразличным голосом произнес он. И через минуту его быстро-быстро уведут конвойные, не разрешив ни попрощаться родным, ни задать вопросы журналистам…

– Ну, что, ты не жалеешь… что не уехал? – спросила его однажды мама на очередном свидании. Он посмотрел на маму несколько оценивающе: неожиданно, у них это вроде никогда обсуждению не подлежало, а тут… Он посмотрел на нее, помолчал и ответил:

– Нет, не жалею. …Детям в глаза смотреть будет не стыдно. А если уехал бы, им сказали бы – вор… Как бы я ни доказывал.

Не то чтобы мама сомневалась в ответе. Просто у наших родителей есть свойство по прошествии энного количества времени, когда какое-то важное решение их ребенком уже принято, когда прожит и пройден большой этап, задавать такого вот рода вопросы. Не жалеешь ли? А ведь ответ наперед все равно знают.

Ему задавал этот вопрос и отец. Инна говорит, что не задавала. Настя и Паша – тоже. Близнецы… С ними все намного сложнее.

В том самом интервью Акунину, за которое его посадят в карцер, Ходорковский сказал: «Очень надеюсь, что дети, с детского сада хорошо знающие, что «папа в тюрьме», вырастут, понимая, почему нельзя было по-другому. Жена обещает, что сможет им это объяснить».

– Объяснили? – спрашиваю я теперь Инну.

Для близнецов будет шоком, когда папа вернется. Этот момент они будут переживать намного сильнее, чем момент его исчезновения.