Вера Челищева - Заключенный №1. Несломленный Ходорковский

Ходорковский казался иногда каким-то незащищенным, что ли…

Еще Ходорковский по-настоящему, искренне пытался понять прокуроров. И всегда говорил им, если не понимал. А они считали это его сознательными «непонималками» перед публикой. «Тоже мне, политические узники…» – часто говорила ему и Лебедеву прокурор Ибрагимова. «Мадам, Вы не на базаре», – вставлял ей шпильку Лебедев. И тогда прокурор аж задыхалась от негодования. Ходорковский, конечно, себе таких шпилек не позволял… Он просто просил объяснить, что имеют в виду-то, что сказать-то хотели, какой «перевод нефти на баланс?». И объяснял, что перевода нефти на баланс не бывает вообще. А прокуроры в этот момент или ухмылялись, или делали вид, что не слушают.

Ходорковский по-настоящему, искренне пытался понять прокуроров. И всегда говорил им, если не понимал. А они считали это его сознательными «непонималками» перед публикой.

И в какой-то момент Ходорковский устанет. Не от них, а от накопившегося за все годы груза. Он, привыкший, что его деятельность должна приносить результаты, устанет от того, что результата все нет и нет, что вся его работа, все его объяснения из года в год, изо дня в день обессмысливаются…

– Он стучит в эту дверь, стучит, стучит, а она не открывается. Я эту его усталость почувствовала летом 2009, когда в суд пришла. На каком-то интуитивном уровне почувствовала. Я всегда четко чувствую людей, тем более – родного человека, – говорит Настя и повторяет: папа ее устал именно от этого – «когда бьешь, бьешь в одну точку, а ничего не происходит, а ведь он так привык, что его деятельность приносит результаты…» – Я в какой-то момент не выдержала и руками ему показала: мол, пап, давай выйдем отсюда. А он подумал, что я хочу уйти. Снова показываю: сначала рукой на него, потом на себя и, мол, пошли. Он улыбнулся и развел руками…

В какой-то момент Ходорковский устанет. Не от них, а от накопившегося за все годы груза. Он, привыкший, что его деятельность должна приносить результаты, устанет от того, что результата все нет и нет.

Еще Настя очень смешно пытается подобрать цензурную лексику, когда мы говорим о том, как проходил суд.

– Ахтунг… вот так бы я сказала. Ахтунг… – наконец, подбирает слово Настя.

– Что это вообще такое? Какие-то слайды… Я прошу сделать Ходорковскому замечание, – возмущалась прокурор Ибрагимова. Ходорковский пользовался своим излюбленным способом донесения информации до аудитории – презентации. Схемы, таблицы, чертежи – все через проектор (за устройством сидела защита) проецировалось на стену напротив судьи. К каждому слайду Ходорковский делал необходимые пояснения. Как, например, сейчас. Казалось бы, безобидная просьба – разъяснить способ, время и место «хищения нефти» и что он, Ходорковский, собственно, похитил. Он не просто просил, а предлагал оппонентам варианты: «А может, я так похитил?» – слайд изображал врезку в трубе, «А может, путем заключения договоров купли-продажи?» – слайд изображал копии этих договоров, «а может…»

– Хватит! Откуда слайды?! Ходорковский непонятно на что ссылается! Мы дезориентированы, – вмешивался Лахтин. – Прошу ограничить его выступление двумя-тремя словами…

И так все два года. Все направлено на то, чтобы заболтать, закричать, заговорить, «загасить» не нравящиеся вопросы, допросы, показания. Впрочем, в какой-то момент публика и сами подсудимые узнают, что прокуроры действуют не одни, а сообща – со следователем Салаватом Каримовым. Тот дистанционно управлял их действиями, сидя в Скайпе: «Попытайтесь снять вопрос», «Скажите то-то», «Лахтин, слушайте внимательно». И Лахтин со товарищи слушал внимательно, исполнял все, что говорил Скайп, а потом отчитывался – «судья с нами согласился»…

– Тот, кто сидит у прокурора Лахтина в компьютере… – не раз начинал так свои выступления Ходорковский. Прокурор молниеносно отрывался от компьютера и поднимал глаза на Ходорковского, а потом снова опускал их в компьютер. И ни одной попытки опровергнуть сказанное.

Вмешательство Каримова в процесс было незаконным – официально следствие-то окончилось ещё в 2008 году, и даже не им – он в то время уже не был следователем. Но никакого отношения к делу не имеющий Каримов почему-то все два года сидел в Скайпе и консультировал своих коллег, заботясь об обвинении, перед которым ответственен…

Сначала был драйв. Он с Лебедевым вошел в этот второй процесс с невероятным запасом сил и энтузиазма. Об этом говорил весь его вид.

И вот все эти дистанционные устройства, вся эта видимость самостоятельной работы – они не могли не раздражать Ходорковского. Ведь если бы они работали самостоятельно, самостоятельно гасили вопросы, допросы, слайды с презентациями, самостоятельно ругались, хамили, дерзили, забалтывали, перекрикивали – это было бы еще куда ни шло. Но присутствие вмешивающегося в процесс Каримова раздражало. Лебедев не раз говорил: почти в каждой фразе, требовании Лахтина и Ибрагимовой чувствовался Каримов. Его стиль, слова. Но если Лебедев воспринимал это с ухмылкой, то Ходорковский… Не сказать, что это было главной причиной, по которой он срывался и переходил на громкий тон. Его раздражал в целом их – Каримовых, лахтиных, ибрагимовых и прочих – подход к делу. И потому вещи, на которые раньше никто бы особого внимания не обратил, иногда вдруг переполняли чашу его долготерпения, и он, всегда подчеркнуто сдержанный, кричал или очень громко говорил. С долгими паузами, жестко и холодно. Проговаривая каждое слово. И тогда зал застывал в оцепенении…

Но новый Ходорковский «пришел» не сразу. Все происходило поэтапно. Постепенно. Сначала был драйв. Он с Лебедевым вошел в этот второй процесс с невероятным запасом сил и энтузиазма. Об этом говорил весь его вид. Лицо, глаза. То, как он говорил, объяснял, рассказывал… Во всем чувствовались подъем, темп, воодушевление, кураж.

Все-таки процесс проводят в Москве, а не в Чите. Все-таки приходит много людей. Он может рассказать, объяснить, показать. И он упивался этой возможностью. Это был его расцвет. Он состоялся. Он и Лебедев нашли, наконец, свою внутреннюю точку опоры. И, конечно, это был уже иной Ходорковский, нежели Ходорковский периода Мещанского суда. Там все же была некая осторожность, аккуратность, незнание, некая надежда на благоприятный исход, на возможность утрясти, кто-то скажет – ожидание сделки… Впрочем, уже не важно. Важно было то, что теперь, на втором процессе, он уже ничего не ждал. Во всяком случае, в его поведении не чувствовалась ни осторожность, ни аккуратность – ничего. Только готовность ко всему. Полное осознание того, что тебя ждет. «Не верь, не бойся, не проси», – читалось у него и Лебедева на лицах. И, конечно, если не в первую очередь, то и не в последнюю он работал на публику. В правильном понимании этого слова. Публика шла на него. Это не могло не подогревать. Он знал, что на него смотрят, что за ним записывают, что о нем говорят, что его обсуждают… И хотя он обращался к судье, он одновременно обращался и к людям. Доказывая свою невиновность в том числе и перед ними…